bdsmion

Нам не дано предугадать,
Как слово наше отзовется, —
И нам сочувствие дается,
Как нам дается благодать...

Вы настоящая женщина, Koti. Я верю в Вас...
Ещё один стих о словах, написанный девушкой, не побоявшейся быть настоящей, такой, какая она есть...

Слова... Слова... Слова...
Бесконечные,
Бесстыдные,
Безбашенные...
Втекайте в меня, слова,
Коварным ядом окрашенные.
Я не боюсь слов, я не боюсь яда.
Только не врите, прошу,
Не врите ни словом, ни взглядом.
Обнажите зеркалом душу,
Покажите глаз моих правду.
Любовью клянусь - не струшу,
Сердце отдам в награду.
Не прерывайте слов,
Не требуйте глаз в подтверждение.
Слова рождают любовь.
Услышьте это рождение...

Жизнь есть жизнь, что тут ещё скажешь?

Пути Господни неисповедимы...

Вам спасибо, Koti. Рад, что Вам нравится написанное мной. Я и пишу, собственно, исключительно для своих читателей, включая себя самого :)

Элем Миллер

Утренняя звезда. Записки из-под колёс


Субботний августовский рассвет был на редкость сухим и тёплым. Часы на приборной панели показывали 5:30, за высокими домами уже начинало вовсю разгораться солнце. Я неторопливо ехал по непривычно пустой центральной улице, никуда не спеша и ни о чём не думая, вовсю отдаваясь удивительному наслаждению - прокатиться по безлюдному, спящему в свой долгожданный выходной, городу.

Мой верный стальной конь тихо плёлся в самом правом ряду, останавливаясь на жёлтый и честно дожидаясь зелёного, чтобы начать движение дальше. Когда впереди лишь пустой дом, где тебя давно уже никто не ждёт, утренняя игра в педантичное соблюдение правил дорожного движения становится неожиданно радостной и очень весёлой забавой.

***

Я увидел её, остановившись на светофоре у большого перекрёстка. Она шла по безлюдному тротуару, мне навстречу, и уже приближалась к переходу через улицу, на которую я собирался сворачивать, мигая правым поворотником. Худенькая, стройная девушка в нарядном брючном костюме кремового цвета и белых босоножках на высоких каблучках. На вид - не старше двадцати, с распущенными по плечам светлыми, словно выгоревшими на солнце, волосами. Она шла спокойно и неторопливо, не глядя по сторонам и не отрывая глаз от праздничного, креативно-пёстрого букетика цветов, который крепко сжимала двумя руками, держа его прямо перед собой.

Мне загорелся зелёный, я начал поворачивать вправо, но девушка, даже не подняв головы, словно, не видя ни дороги, ни загоревшегося прямо перед ней красного, сошла с тротуара и, не останавливаясь, пошла наперерез моей машине. Я затормозил, пропуская странного пешехода, который, согласно всем писаным и неписаным правилам, на переходе всегда прав. Но она вдруг неожиданно остановилась посреди улицы и, оторвав взгялд от букета, уставилась на меня сквозь стекло. Я привычным жестом предложил ей пройти, но девушка стояла, как вкопанная, неотрывно глядя в глаза, не замечая ни моих жестов, ни подъезжающих к перекрёстку машин.

От её ровного, слишком пристального и неестественно спокойного взгляда сжалось сердце. Господи, что с ней? Пьяная? Нет, судя по ровной, уверенной походке - вряд ли. Обкуренная или обколотая наркоманка? Брошеная парнем молодая красотка, замышляющая в своём страшном горе свести счёты с жизнью? Не решившись оставить человека в таком состоянии среди улицы и всерьёз испугавшись, что она в любой момент может кинуться под колёса, я выскочил из машины.

-- Ну, что стоишь? Давай переходи.

Она не сдвинулась с места, даже не поменяла позы, продолжая сжимать перед собой цветы и не отрывая от меня всё тот же, немигающий, взгляд. Удивили её глаза - серые большие, словно полностью отсутствующие в реальном мире, но почему-то неумолимо притягивающие к себе сильнейшим, невидимым магнитом.

Молодое и симпатичное, чуть худощавое лицо, остренький подбородок, губы ровно накрашены яркой, кроваво-алой помадой, чуть подведены чёрной тушью реснички...

-- Эй, тебе плохо?

Никак не отреагировав на мои слова, она кокетливо наклонила голову и улыбнулась чему-то своему, но странно, одними лишь губами, красиво растягивая их и обнажая ровные, белые зубы. Внутри шевельнулось жуткое, неприятное волнение. Господи, только молодой, придурошно игривой девчонки не хватало на мою седую голову... Пытаясь понять, что она, всё-таки, хочет, на зная, как поступить и что делать, я осторожно взял её под голый, прохладный локоть, подтолкнув в сторону тротуара.

-- Ну, всё, хватит придуриваться... Утро уже, отдыхать пора...

Она сделала нерешительный шаг, второй, третий. Сразу удивило, насколько крепко прижатыми к бокам оказались её руки и локти. Она остановилась, уверенно перешагнув через высокий бордюр, ни на секунду не сводя с меня глаз и не проронив ни слова. Редкие машины уже сигналили, объезжая по встречке мой немаленький джип. Оставив странную девушку на безопасном тротуаре, я торопливо заскочил в машину, но она тут же засеменила за мной, вопросительно округляя глаза и растерянно протягивая в сторону тронувшейся машины букетик. Эти протянутые цветы резанули по сердцу самой настоящей, физически ощущаемой болью.

Я остановился, вышел ей навстречу, попытался, как мог, ласково улыбнуться. Она опять с кокетливой радостью склонила голову и опять загадочно улыбнулась. Не оставалось никаких сомнений - она или не в себе, или, просто, сумасшедшая. Но почему рано утром? Почему с цветами? И почему молодая, красивая, празднично одетая девушка с таким умоляющим взглядом протягивает этот красивый и явно очень недешёвый букет вслед уезжающему мужчине? На ум приходили лишь самые мрачные и самые мерзкие ответы. Но все они тут же тонули в бесконечном водовороте сомнений. Не тронутая тушь на ресничках, ровная помада на губах, ничего не помято, не испачкано, не порвано... Абсолютно ясным было лишь одно - что бы с ней ни случилось, её нельзя бросать среди пустой улицы в таком состоянии.

-- Как? Тебя? Зовут?

Я спросил нарочно медленно и громко, активно жестикулируя пальцами, словно, надеясь, что так она поймёт гораздо лучше. Девушка наклонила голову в другую сторону, словно желая лучше рассмотреть меня под другим углом и вдруг, ответила красивым, чистым голосом:

-- Лера...
-- Лера... Куда ты идёшь?

Она подняла обеими руками букет и указала им в сторону краснеющего неба.

-- Там Венера...

Хоть на светлеющем небе не было уже ни одной звёздочки, я согласно кивнул головой.

-- Да, там.... Ты идёшь к Венере?

Ничего не ответив, она опять притянула к себе букет, опуская в него сосредоточенный взгляд.

-- Какие у тебя красивые цветы... -- я пытался лихорадочно сообразить, с чего лучше начать разговор, -- кто тебе их подарил?
-- Ты... -- неожиданно ответила Лера, поднимая на меня серые глазищи.
Что-то холодное и неприятное пронеслось по нутру от её взгляда и этого бескомпромиссного заявления, снова воочию представив, как и по какой причине могли попасть рано утром в руки невменяемой девушки эти цветы.
-- Где ты живёшь? Где твой дом?

Она вдруг тяжело, с жутким напряжением оторвала левую руку от букета, словно намереваясь протянуть стиснутую до красноты ладонь в мою сторону. Я заметил, как в руке, сжатой даже не в кулак, а, просто, судорожно согнув пальцы, мелькнуло что-то смятое, похожее на поблёскивающую бумагу.

-- Что там у тебя? Дай мне... Дашь?

В одно мгновение её взгляд наполнился откровенным страхом и мучительной борьбой, словно витающая где-то очень далеко душа изо всех сил сопротивлялась моей просьбе, которую послушное тело уже не могло не выполнить. Она опять с опаской протянула сжатую руку в мою сторону и тут же нерешительно остановилась. Я дотронулся до её горячих, чуть влажных пальцев.

-- Какая у тебя красивая рука.... Давай разожмём пальчики. Они ведь очень устали, да?

Я, поглаживая тонкие девичьи пальцы, попытался с силой оттянуть хотя бы один из них.

-- Лера устала... Лера хочет на Венеру...

Зажмурив глаза, как маленький ребёнок, увидевший что-то страшное, она вдруг решительно разжала руку. На ладони лежал свёрнутый несколько раз, довольно сильно смятый лист бумаги, заламинированный в тонкую плёнку.

С развёрнутого листка на меня глянула фотография Леры, под которой крупными буквами был напечатан короткий текст.

"N Валерия. Психически больна. Если Вы обнаружили Валерию в неадекватном состоянии, позвоните, пожалуйста по телефонам **** или сообщите в ближайшее отделение полиции.
Пожалуйста, будьте милосердны к больному человеку ..."

***


Телефон ответил сразу, даже без гудков, едва я нажал зелёную кнопку набора номера.

-- Да!!!??? Алло!!!
-- Я нашёл Валерию и...
-- Господи!!! Она жива??? Что с ней??? Ну, говорите же!!! Где она???

Немолодой мужской голос не дал договорить, даже закончить фразу, и я вдруг сам осознал, словно услышав свой голос со стороны, как моя нелепая фраза "я нашёл Валерию" была понята и воспринята тем, кому я сказал это в половине шестого утра. Волнение кричащего на том конце разговора мужчины передалось моему сердцу. Я, как мог, начал торопливо объяснять, что с девушкой всё в порядке, она жива и здорова, и мы стоим на перекрёстке таких-то улиц.

-- Я еду по NN улице!!! Буду минут через пятнадцать... Постараюсь побыстрее!!! Не отпускайте её!!! Умоляю, подождите меня!!! Всё, что хотите, любые деньги!!! Только не оставляйте её!!!

В голосе, готовом сорваться на слёзы, уже звенели вперемешку и откровенная радость, и жуткое отчаяние.

-- Не торопитесь. Я подожду...

Серые глаза смотрели на меня с обречённой и нескрываемой грустью. Мне показалось, что она поняла весь смысл телефонного разговора и теперь вынуждена смириться с тем, что за ней сейчас приедут. Стало невыносимо жалко эту девушку в красивом кремовом костюме. Изо всех сил не хотелось верить, что она больная. Уже не хотелось ни о чём думать, в чём-то сомневаться и даже надеяться на что-то несбыточное.

Я отводил в сторону глаза, не в состоянии выдержать её взгляд, очень умный, глубокий, пронизывающий насквозь и словно кричащий откуда-то из потаённых глубин души - я же ни в чём не виновата!

-- Всё будет хорошо, Лера. Сейчас за тобой приедут...
-- Да... Папа...


***

Чёрный кроссовер "Вольво", заметив нас, сразу сбавил скорость и послушно остановился на красный. Седой, чуть лысоватый мужчина, на вид гораздо старше меня, выскочил из наспех припаркованной машины, даже забыв захлопнуть дверцу.

-- Лерка!!! Лерочка!!! Доченька...

Он, не стесняясь, размазывал по лицу слёзы, обнимал дочь, прижимал к себе, целовал в щёки и волосы.

-- Папа... Лера плохая?
-- Глупая ты, Лерка. Ну, как же ты от нас убежала? Тебе цветы не понравились?
-- Понравились... Там Венера... Отпустите девочку Леру, она улетит на Венеру...
-- Лерка, ты опять за своё?
-- Пап, я больше не буду... Ой...

Он тряс её за плечи, заглядывал в глаза, что-то говорил, спрашивал, умолял...

-- Ну! Лерка? ... Ну!!!???

Её тихое и почти безмолвное возвращение было подобно чуду, словно тот, кто вершит нашими жизнями и судьбами, неожиданно, вопреки всем своим законам, сжалился и вернул простому, смертному человеку безвозвратно отнятую у него душу. Расслабились, словно оттаяли, судорожно зажатые плечи и руки, стала неуловимо другой улыбка...

Где-то в далёкой глубине сознание тихо и печально нашёптывало, что, вряд ли, коварная болезнь отступила навсегда, что она ещё вернётся и, наверняка, не раз. Но душа, узрев наяву это маленькое чудо, уже переполнялась чистой и светлой радостью, той самой, которая без всяких видимых и невидимых причин неожиданно накатывает на тебя в светлое Пасхальное Воскресенье...

Он суетливо совал в мои руки и карманы деньги, я также суетливо возвращал их обратно, а она стояла рядом, опустив пёстрый букетик цветов, словно очень стыдилась себя прежней, уводя в сторону серые и такие удивительные глаза...

***

Я мчался в сторону от дома, к маленькой церкви посреди большого придорожного посёлка. Мчался, чтобы сделать то, о чём настойчиво твердило сердце - отдать в Храм все деньги, которые, уезжая, всё-таки, успел сунуть в мой карман отец Валерии. А ещё попросить у Бога вернуть здоровье молодой девушке, случайно встреченной ранним субботним утром последнего летнего месяца, когда далёкая и загадочная Венера пока не видна на небе, но почему-то именно в этот день, в это самое утро, повинуясь никому не ведомым законам, она приблизилась к земле так близко, как не приближалась ещё никогда...


15 - 20 августа 2015 г.

Вот, я и говорю, что у кого-то вся жизнь с Клавой проходит, включая половую и даже "тематическую"... :)

Сколько женских имён - столько и жизней, судеб, ничтожно крошечных или безмерно огромных миров. Кому-то они, просто, интересны, кто-то безразлично проходит мимо, кто-то взахлёб восторгается, вознося их до небес, кто-то лишь брезгливо пинает грязным сапогом... So ist das Leben... Увы, прогресс, не остановить даже на мгновение :)))

Литкорректура приветствуется и принимается. Глубокое Вам авторское мерси, уважаемая Магика :)

Спасибо, милая Koti. Рад, что Вам понравилось, хоть история и не самая весёлая.

Спасибо за отзыв. Писательство - это не моя профессия и не средство зарабатывания денег. Больше приятное увлечение :)

Элем Миллер

Вера, Надюха, Любовь.

Дорожные службы изо всех сил навалились на ремонт трассы, по которой я езжу из дома в город и обратно. Да, с одной стороны это хорошо. Дорога, наконец-то, станет гладкой и ровной. Но, с другой стороны, бесконечные пробки среди изнуряющей летней жары начали откровенно раздражать. Увидев издалека хвост километровой очереди, я не стал подвергать себя очередному стрессу и свернул в объезд. Хоть и придётся теперь отмахать лишних километров пятнадцать, причём половину из них по бездорожью, но зато исполнится, наконец, давняя мечта - проехать по местам детства и юности, по окрестным полям и оврагам, которые были когда-то исхожены мной вдоль и поперёк.

Дорога по полю оказалась хорошо укатанной множеством машин, значит, жизнь с этой стороны родных просторов не заглохла, кто-то здесь живёт и, наверняка, таких много. Джип, поднимая шлейф серо-коричневой пыли, а вместе с ним щемящие душу воспоминания безмятежного детства, летел вперёд к выселкам и огромному оврагу, за которым уже виднелись крыши домов родной деревни. Сколько же я не был здесь, на этой дороге? Как закончил школу и уехал в город учиться? Да, наверное, уже лет тридцать пять. Помнится, как-то ещё ходил здесь пешком, будучи студентом. Но всё это было сдуру, в весёлом студенческом подпитии.

Впереди, там, где были деревенские выселки, поднимался меж деревьев столб чёрно-сизого дыма, а далеко сзади, мигнув синими проблесками, свернула с трассы на поле красная пожарка. Сердце заколотилось в волнении - без всяких сомнений, там, на выселках пожар. Я прибавил ходу - мало ли? Может, какая помощь нужна? Деревня есть деревня, в ней может случится всё, и с бедой здесь всегда борются сообща. Тем более, на улице стоит такое пекло, что для пожара достаточно самой маленькой искры.

У самого крайнего дома суетились люди, немного, человек пять, с вёдрами и шлангами. Горел не сам дом, горел сарай, обычный, досчатый, ещё не сильно, с одного угла, больше просто дымил. Адреналин вмиг собрал тело и мозги в едином порыве помощи. Я выхватил из багажника большой баллон огнетушителя, выдернул шпильку, нажал рычаг и тоже ринулся в бой с огненной стихией. Огромная струя белого порошка оказалась последним и самым впечатляющим аккордом, предопределившим безоговорочную победу над огнём. Я не успел сильно испугаться и разволноваться, как все вокруг с радостью поняли - огонь гаснет на глазах и уже совсем не страшен. Теперь к нему можно подойти вплотную и окончательно залить водой. Подлетела пожарка, выпрыгнули и засуетились мужики в робах, но, увидев, что с пожаром покончено, не стали даже ракурчивать шланги.

Я забросил пустой баллон обратно в багажник и плюхнулся на сиденье. От пережитого волнения всё ещё мелко дрожали пальцы, и ноги стали вдруг почти ватными. Ехать дальше не было сил, даже выйти из машины, чтобы вернуться к мужикам, просто поговорить, обсудить, поразмышлять, традиционно, по-мужицки, "выпустить пар" после такого события. Я огляделся, посмотрел, что стало теперь там, где раньше была одна улица в десяток домов, отелённая от деревни полем и глубоким оврагом, которую так и называли - выселки. Старых домов почти не осталось. На их месте уже красовались новые, побольше и поменьше, не огромные особняки, просто, обычные полудома-полудачи, построенные заново наследниками тех, кто здесь когда-то жил и кого уже, наверняка, давно нет в живых. И этот, крайний, небольшой, но красивый дом. Он же стоит чуть в стороне, а старый... Да, точно, старый дом и стоял, как раз, на месте сарая! Видать, те, кто строился, знали печальную судьбу этого места, поэтому отнесли новый дом подальше. Выходит, этот пожар не может быть простым совпадением или случайностью? На сердце обрушилось смутное, тревожное волнение и целый водопад воспоминаний...

* * *

По непонятным законам природы, свои дурочки жили раньше почти в каждой деревне, у них обязательно были свои звучные имена, и о каждой из них молва ходила по всей большой округе. У нас было целых две дурочки - одна в самой деревне, а другая на выселках. Деревенскую звали Галочкой, она была настоящей, слюнявой и гундосой, со своими "заскоками" - ползала под каждым забором, ковыряла землю и постоянно гундосила "нада яблоськи собилать". А здесь, на выселках, жила Надюха. На всю жизнь запомнилась встреча с ней, когда мне было года три или четыре. Дорога от выселок в деревню и магазин шла мимо нашего крайнего дома, и все высельчане постоянно ходили здесь с сумками и мешками. Она шла из магазина с обычной чёрной мешковатой сумкой, очень высокая, босая, с пыльными и до коричневого загорелыми ногами. Сколько ей было тогда? Лет тридцать с лишним, может, тридцать пять? Да, она была старше матери и даже старше тётки Что-то вдруг поразило меня, странно и непонятно. Я уже знал, что это - Надюха, что она чокнутая, но добрая, и бояться её не надо. На ней было неожиданно белое, синими васильками платье, на голове почти увядший венок из васильков и глаза... Пронзительно синие, просто, сине-васильковые. Запомнилась не сходящая, словно приклеенная, улыбка, во всё круглое, курносое лицо, и растрёпанные волосы цвета соломы. Она решительно подошла ко мне, молча погладила по голове, потом достала из сумки серый кулёк, вытащила карамельку, сунула мне в руку, другую карамельку, развернув, засунула себе в рот, и вдруг подпрыгнув на месте, весело рассмеялась и пустилась бежать по улице, свернув за углом нашего забора. Я зачем-то побежал за ней. Надюха шла по спелому пшеничному полю, кружась на ходу, трогала ладонями колоски и смеялась. Просто так, шла, кружилась и смеялась. Но от этого заразительного смеха почему-то стало очень жутко...

Шли годы, я, как коренной житель родной деревни, уже знал обо всех буквально всё. Я знал, что Надюха живёт вдвоём с матерью, гнутой худой бабкой, которую кличут Веруня, что Веруню все считают колдуньей, потому что колдуньей считали ещё её мать, потому и в стародавние времена вынудили уйти жить на выселки. Ещё я знал, что муж Веруни и Надюхин отец погиб на фронте, что Надюха родилась умственно отсталой, поэтому неграмотная и никогда в школе не училась. Кроме того, я узнал, что у Надюхи, оказывается, когда-то давно был ребёнок, точнее, он рождался. Бабы судачили, что "постарался" какой-то залётный механизатор, присланный в колхоз из города. Но толком никто ничего не знал. Заговорили о нём, лишь когда до деревни дошли слухи, что он в своём городе попал в аварию, разбился и остался на всю жизнь инвалидом. И что это дело Веруниных рук, точнее, её колдовтсва, потому что роды были тяжёлыми, девочка, которую успели назвать Любой, прожила всего несколько дней, а сама Надюха долго лежала потом в разных больницах, даже в психушке, вернувшись в деревню уже "совсем плохой на голову" и не способной больше рожать. С тех пора она почти перестала разговаривать, просто ходила, вечно улыбалась, гладила всех детей по головкам и раздавала всем карамельки. Продавщица специально заказывала на базе коробку самых дешёвых, у которых даже и названия не было. Так и звали их "Надюхины карамельки". Самые скупые бабы тоже частенько покупали себе к чаю "сто грамм Надюхиных"

В тринадцать лет я узнал ещё одну страшную тайну. Я узнал, что Надюха "даёт", но не всем подряд, а... только лишь пацанам. Хотя самой Надюхе было уже к сорока пяти, она клала к себе в постель любого, на вид не старше шестнадцати, но не просто так, а за деньги. За двадцать копеек... Юных страдальцев в округе, оказывается, нашлось уже немало, включая моего друга и одноклассника Сашку. Он то и поведал, что бабка Веруня лежит в доме и с постели уже не встаёт, а Надюха спит на крыльце. Можно прийти ночью, постучать, она впустит. Ей надо дать двадцать копеек, и она тут же сама вся разденется... ну а потом можно делать "это", сколько хочешь. Я в ужасе сказал, что она же - старуха, на что Сашка по-мужицки ответил, что "этот самый" ровесников не ищет и что у Надюхи всё там "о-го-го!"

Уговорившись, я, дрожа от волнения и жуткого возбуждения, шёл ночью за Сашкой, который вызвался стать моим провожатым и подождать потом у оврага. Я робко постучал холодеющими пальцами в черное стекло и, уже стуча зубами от нервного озноба, молил Бога, чтобы Надюха не услышала и не открыла. Но она услышала...

В дрожащем свете маленькой свечки я сунул ей деньги. Она покрутила возле глаз монетку, спрятала её в лежащий прямо на столе кошелёк, гордо потрясла им и, снова улыбаясь своей улыбкой, погладила меня по голове, тихо-тихо пропев: "Спасибо, миленький, дай Бог счастья, цветочек лазоревый" Неожиданные слова словно ударили под дых...

При виде настоящей голой груди, больших сосков и волосатых женских прелестей, всё естество напряглось до одури. Но запах немытого женского тела едва не вызвал тошноту. Все желания испарились, голове стало горячо, словно её засунули в духовку. Она же - старуха! Она - больная, сумасшедшая! Как они все могут с ней вот так? Надюхаа лежала прямо поверх одеяла, призывно тянула ко мне голые руки и, не переставая, улыбалась. Я смог только отрицательно покачать головой. Её, вечно улыбающиеся губы вдруг скривились, Надюха глянула на меня почти испуганно и неожиданно заплакала. Руки всё ещё призывно тянулись в мою сторону, а по круглым щекам бесконечными ручейками побежали слёзы. Я так и не понял, из-за чего она плакала. Может быть, от стыда, может от того, что я не захотел её? Может, подумала, что я теперь заберу обратно свои деньги? Кто знает? Ведь она - сумасшедшая... Стало вдруг невыносимо жалко её. Первый раз в жизни мне стало жалко женщину. По сердцу, по телу, по душе словно провели острой бритвой. Не познав близочти женского тела, я вдруг почувствовал себя не крутым деревенским пацаном, а мужчиной, у которого, кроме мужских органов, есть душа. У неё же больная старуха мать. Она не просто так, ей же очень нужны деньги!

Я шёл в ночи и плакал, просто плакал, не сдерживая себя и налетевших эмоций. Отмахнулся от скабрезно хихикающего у оврага Сашки и убежал домой. Всю ночь щемило сердце и душу. Я думал о несчастной Надюхе и жалел её. А утром уже торопился по росе снова на выселки к чёрному, покосившемуся дому, чтобы, не глядя в старое, синеглазое лицо, сунуть в удивлённые руки все восемь рублей и шестьдесят копеек собственных сбережений...

Я вернулся в родной дом в девяностые, когда рухнуло всё, когда постылая свобода и безнаказанность обесценили человеческую жизнь до нуля. Не дожив до тридцати трёх, спился и умер Сашка, кто-то уехал, кто-то просто сгинул ни за грош... В невесёлом разговоре за вечерним чаем соседка рассказала о Надюхиной судьбе. После смерти Веруни Надюха долго жила одна на крошечную пенсию по инвалидности. Потом, как в соседней деревне восстановили и открыли церковь, сразу же стала ходить туда, просто работать и прислуживать, домой возвращалась лишь ночевать. Каждое утро, чём свет, четыре километра туда, вечером - обратно.

Немолодую, шестидесятилетнюю женщину с васильково-синими глазами, нашли в своём доме, на крыльце, совершенно голой и задохнувшейся в едком дыму. Горящая свечка упала со стола на постель, начал тлеть, но, к счастью, так и не загорелся диван. На выселках уже почти никто не жил тогда, дым заметили лишь к обеду, но было слишком поздно. Надюху хоронили всем миром, рыдали все, вся деревня и вся округа, когда отпевали в церкви, закапывали рядом с матерью, поминали прямо во дворе, поскольку покосившийся и пропитанный едким дымом дом готов был рухнуть в любую минуту. Бабы поговаривали, что видели на Надюхиной шее большие синяки, будто-бы кто-то её душил. Но все промолчали. Кому нужна одинокая сумасшедшая? Крыша обвалилась на сороковой день после Надюхиной смерти. Пошёл дождь, настоящий ливень с молнией и грозой. А вечером все увидели, что от дома остались лишь покорёженные стены. Бабы крестились, вспоминая старую колдунью Веруню и обходя тсрашный дом стороной.

Идя на деревенское кладбище, я прошёл через выселки. Буйный девичий виноград похоронил под зелёными зарослями всё, жалкие остатки забора, косой электрический столб без проводов, напрочь сгнившие стены. В изумрудном ковре жутко чернели лишь квадраты бывших окон и настежь распхнутая дверь на чудом сохранившемся крыльце. Комок сдавил горло так, что стало трудно дышать...

На маленьком, ухоженном холмике с крестом и табличкой оказалось неожиданно много цветов и среди них совсем ещё свежих. Прошёл уже не один год, но её помнили. Может быть те, с кем она работала в церкви, может те, кто бегал к ней когда-то по ночам? Или тот, кто был у неё в ту последнюю ночь? Кто он был? Пьяный урод или такой же наивный пацан, каким был я почти двадцать лет назад? Я воткнул в землю свой синий букетик и поспешил уйти. Надолго, на очень много лет...

* * *

Торопливые шаги возле машины с трудом вернули в реальность. Невдалеке уже стоял серенький семейный «Логан». Довольно молодая женщина держала на руках всхлипывающую девочку лет пяти.

-- Ну, всё, дочь, хватит плакать. Не будешь больше в сарае со свечкой играть? Пойдём, познакомимся с дядей и спасибо скажем, что он всё потушил...

Девочка с волосами цвета соломы слезла с маминых рук и вдруг, улыбнувшись во всё круглое, веснушчатое лицо, протянула неожиданно побледневшему, седому дядьке маленькую, круглую конфету в пёстрой бумажке.

-- Спасибо... А меня Люба зовут.

* * *

Лето 2014 г., Н-ские Выселки

Спасибо за яркие, волнующие фантазии. Пишите больше и чаще, милая Koti. Облекайте в осязаемые взором слова все ваши мечты и желания, какими бы неправильными они не казались даже Вам самой. Пройдёт время, и Вы поймёте, точнее, почувствуете, что написанное Вами - это часть Вашего собственного мира и, может быть, самая недостающая его часть...
И ещё... Поверьте старому писателю с более чем тридцатилетним стажем. Писать свой собственный мир, мир собственных чувств и ощущений - это удивительное и ни с чем не сравнимое наслаждение :)

В реальной жизни бывает порой такое, что не придумаешь ни в одном романе :) В общем-то, я стараюсь писать о том, что, даже если и не произошло в реальной жизни, всё равно, хотелось бы и желалось.

Вы очень тонко подметили алогичную и вызывающую у читателей вопросы тягу героя к деталям внешности героини при её общем "соответствующем" портрете.
В реальной жизни та, с которой списан образ героини, при всей внешней и бросающейся в глаза некрасивости, обладает удивительной сексуальной привлекательностью (по крайней мере, для одного человека - точно :) ) Но в текст этот момент я вписывать не стал...
А ещё, возможно, мой герой всю жизнь, просто, любил её, не отдавая себе в этом отчёта даже подсознательно :)

Для того и писалось... Спасибо :)

... Я тоже :)

Автор специально сделал этот рассказ предсказуемым с первых строк, даже расставил в тексте много подсказок...
Спасибо за отзыв.

Часть 6



Эх, Иллария, Иллария! Ильинская Людмила Юрьевна... Как же я раньше не увидел такого простого созвучия имен? С одной стороны - фантастически гениальный писатель от Бога, странная одинокая женщина, истязающая себя ради извращенного наслаждения, а с другой? С другой стороны все это оказалось просто Люсей, страшной и чудной старой девой с жирными, раскормленными тараканами в черной голове. Моя обалдевшая голова уже отказывалась что-то понимать и соображать. Соединить все вместе, в какое-то единое целое вот так, прямо сейчас, было уже невозможно. Все свалилось в одну кучу, разом перемешавшись в бурлящих мозгах. Я распахнул переднюю дверцу, призывно кивая внутрь.

-- Давай, садись в машину.
-- Зачем? -- Люся не шевелилась и не двигалась с места.

Господи, как и с кем мне теперь лучше разговаривать? С живой Люсей или с вымышленной Илларией?

-- Обед короткий... На свидание опоздаешь.

Родинка несмело и натужно поползла вверх, растягивая ярко подкрашенные губы в мучительную улыбку. Ну, слава Богу, хоть улыбается. Есть надежда, что лучшая половина этой Люсилларии все-таки одержит безоговорочную победу над всем остальным.
Я протянул ей руку, чтобы помочь подняться в узкой юбке в высокий салон. Она с очаровательной элегантностью оперлась на мою ладонь тонкой, изящной ручкой, и я заметил, что ко всем ее сегодняшним переменам прибавился еще изумительно гладкий, блестящий маникюр на ногтях. Она легко опустилась в кожаное сиденье, я захлопнул дверцу, и через десяток секунд мы уже катили к месту нашей назначенной встречи. Странно и необычно смотрелась хрупкая, миниатюрная женщина в черных кожаных объятиях этого огромного сиденья, притянутая, словно привязанная для извращенных истязаний, широким ремнем.

-- Скажи хоть что-нибудь... -- я первый нарушил молчание.
-- Георгий, ты знаешь...

О, Господи! Сердце мучительно дрогнуло, заслышав в ее словах до жути знакомые нотки. Только не это, только не сейчас. Я уже был совершенно не рад, что попросил ее хоть что-нибудь сказать.

-- Я понимаю... Ты нарочно затеял со мной эту обидную игру, чтобы посмеяться... Но я хотела тебе сказать... -- Люся некоторое время молчала, словно тихо и мучительно выбирала слова.

-- Я очень счастлива, что все получилось именно так.

Я не мог понять, в чем же теперь ее счастье, тем более с такой смертельной обидой? Очевидно понятным было лишь одно - она считает это невероятнейшее совпадение моим коварным розыгрышем.
-- Я ведь...-- она хотела еще что-то сказать, но я сходу повернул к стоянке у парка и резко остановился, заглушив мотор.
-- Георгий, я думаю, теперь мы должны быть полностью откровенны друг с другом?
-- Конечно, Люд. Другого у нас с тобой уже просто нет...
-- Я честно не знала, что ты и он - это один человек.
-- Я тоже до последней минуты не знал, что ты и есть Иллария... Прости, я не признался ночью, что мы из одного города. Просто хотел для нее небольшого сюрприза. Но никакой игры не было... Понимаешь, Люд, НИКАКОЙ! Ты так ничего и не поняла...
-- Правда? -- из Люси вдруг вылетело совсем не ее слово и не ее интонация. Со мной случайно и почти нечаянно заговорила так знакомая мне Иллария.
-- Мы же договорились не врать друг другу.
Она начала говорить по-прежнему, очень спокойно и очень неторопливо, словно тщательно взвешивая и подбирая каждое свое слово.
-- Все равно я счастлива, что это именно ты, а никто другой. Только я тебе попозже все объясню, хорошо?
-- Хорошо. Не будем торопить события... -- я в первый раз улыбнулся с радостью и облегчением,-- Пойдем по парку пройдемся?
-- Пойдем...
Мне вдруг показалось, что Люся тайно ждала от меня именно этого приглашения, и теперь несказанно рада ему, как ничему другому в жизни. Я галантно помог ей выйти из машины, мы вошли в тенистую прохладу и очень медленно пошли по немноголюдной центральной аллее. Люся робко взяла меня под руку.
-- Тебе очень неловко идти со мной?
-- Почему? С чего ты взяла?
-- Я такая страшная... И одета... -- она тряхнула головой и горько усмехнулась,-- Все только смеются надо мной. У меня и вкуса то совсем нет, и фигура крокодилья... Что ни надену, такая дрянь получается.
Мне вдруг снова, как много лет назад, стало жалко ее.
-- Глупая ты, Людка. Ты - обалденная женщина, просто невероятная и обалденная, а переживаешь совсем не о том.
-- А о чем мне еще переживать? Ты... В общем, ты прости меня за тот вечер...

Совершенно не хотелось именно сейчас опять возвращаться к той мучительной теме, но я уже не мог оборвать ее, насильно переведя разговор на что-то другое. Что-то мучило ее, не давало покоя, и я чувствовал, что Люсе надо высказать нечто, оставшееся недосказанным с того злополучного вечера.

-- Все так неожиданно случилось, как в сказке... Я влюбилась в твои слова... Вот так, ни с того, ни с сего... Понимаешь, в глаза мне такого никто ведь не скажет. А ты написал то, что я всю жизнь ждала... Не видел меня никогда, а написал. Душой написал, сердцем своим, я же сразу почувствовала... А я ведь уродина... Ты же видишь, какая я... У меня кроме души нет вообще ничего... Ты очень чуткий, ты все понял... Я не ожидала, что ты прикажешь мне переспать с мужчиной, прямо вот так...

Она опять некоторое время молчала, не поднимая головы, словно разглядывая на ходу свои новые туфельки.

-- Прости меня... Насчет той ночи, я все придумала... Все-все... Никого и ничего у меня не было... Я все сочинила, чтобы не обижать тебя... Мне так стыдно перед тобой. Просто я не могла по-другому поступить... Ты вдруг сам захотел переспать со мной. А он был лучше, тот, который писал мне, понимаешь? Я не смогла её предать, твою настоящую душу из того мира... Прости, что я на праздник так повела с тобой...

Я вдруг вспомнил, что ощущал, читая письмо от Илларии, в котором она рассказывала, как выполняла тот мой дурацкий приказ. Да, надо, действительно, быть не от мира сего, гениально владея воображением и языком, чтобы придумать подобное, и легко, одними лишь начертанными словами, обмануть мои шестые, седьмые и восьмые чувства. А ещё... Что-то задело, наконец, самую важную и самую потаённую струну в душе. Как же искренне и честно надо было чувствовать и любить, чтобы, сохраняя верность всего лишь виртуальному образу, отказать его грубому, но живому воплощению?

-- Люд, зачем ты так мучишь себя этим? Мы, наверное, уже не в том возрасте, чтобы стыдиться своих фантазий и своих поступков...
-- Да, конечно. Просто я такая чудная. Ты же сам видишь.
-- Люд...
-- Да?
-- У тебя давно никого не было?
-- Да... Очень давно... Не надо об этом, пожалуйста.
-- Прости... Все, что ты писала - это твои фантазии?
-- Нет, не все... Я понимаю, что ты хочешь узнать. Да, к сожалению, я та, кем назвала себя ночью.
-- Почему "к сожалению"? Ты стыдишься себя такой, какая ты есть?
Она печально, с грустной ухмылкой, улыбнулась.
-- Я уже привыкла быть разной внутри и снаружи... Дома - одной, на работе - другой...
-- Я тоже...
-- Я уже вижу...

Некоторое время мы шли совершенно молча, и я ловил себя на мысли, что мне очень легко и очень приятно вот так идти с ней по аллее парка, уже не задумываясь, кем ее теперь называть - Людой, Люсей или мифической Илларией? Все потихоньку укладывалось в голове, все ее чудачества становились понятными и так удивительно объяснимыми. В голову вдруг сладко торкнуло странной и бесшабашно приятной мыслью - если угадаю, то... ... ... То Люська очень скоро станет моей женой...
-- Люд,-- я снова первым нарушил молчание, глядя на ее тугие эластичные ноги в очаровательных туфельках,-- на тебе колготки или чулки?
-- Чулки,-- она стыдливо опустила взгляд на свои ножки,-- Я же знала, что рано или поздно мы с тобой обязательно встретимся... Мне так хотелось понравиться тебе... Хоть чуть-чуть...

Я так и не понял, кого она имела ввиду - меня реального или того, к кому собиралась на свидание, но теперь это уже не имело никакого значения. Я угадал...

-- Глупая ты, Люська...

Мы остановились, и все стало понятно без лишних слов. Вокруг почти никого не было, но, даже если бы мы стояли в окружении толпы людей, этого ничего уже не могло изменить. Наконец-то мои руки впервые за полтора десятка лет обняли ее тонкую и невероятно живую талию. Одна тонкая, горячая рука с сумочкой прижалась к моей спине, другая обвилась вокруг шеи, и наши губы, наконец то, смогли с бесстыдной лаской приклеиться друг к другу, напрочь забыв обо всём на свете, ладе о скоротечном обеденном времени.

Мы вошли вместе в одно и то же здание, в одну и ту же дверь, в которую входили уже много-много лет, но мы вошли в совершенно другой мир. Все уже прекрасно обо всём знали. Все давно догадывались, ради кого Люся так резко и приятно изменила себя за две недели, все видели, кого и почему она так старательно избегала, в чью машину села сегодня в обед, с кем целый час гуляла, откровенно целуясь посреди парковой аллеи. Но нам с Илларией было уже абсолютно безразлично, что все окружающие думают о нас и что говорят в глаза и за глаза.


2013 год.

Часть 5


Надо было ложиться спать, надо было заставить себя заснуть и хотя бы немного отдохнуть перед завтрашним днем. Удивительный диалог с удивительной женщиной и то, что уже завтра я, возможно, увижу ее живьем, будоражили немолодые мозги, заставляя мысли крутиться с бешеной скоростью, чтобы представить, какая же она есть на самом деле, эта таинственная и неповторимая Иллария, одинокая женщина, мучающая сама себя ради извращенного наслаждения. Да, возможно, что эта ее особенность, сродни все той же наркомании, и помогает ей создавать столь гениальные шедевры. В засыпающем сознании проплыло совсем не то сладострастно-жестокое, что прошло через собственную, неправильную жизнь, а ванильно слащавые, банальные, киношные картинки, в которых немолодая и непременно нагая женщина киношно хлещет себя кнутом или просто шнуром от утюга, доводя до жуткого, но совершенно реального экстаза. И тут же, в этом экстазе, она киадется к клавиатуре, чтобы написать очередной маленький шедевр.
Телефонный будильник с трудом вырвал мозги из черных объятий сна. Все, хватит лежать. Сегодня будет зарядка, душ, легкий завтрак, быстрая пробежка до гаража, чтобы к обеду быть в форме и держаться настоящим молодцом или просто молодцем. Как назло, с утра не нашлось никакой срочной и неотложной работы, чтобы побыстрее скоротать время и дождаться обеда. Гулять по коридору и делать пробежку по отделам не хотелось только из-за того, что сегодня мне совсем не хотелось встречаться со своим синеглазым крокодилом, чтобы не взвинтить нервы и не испортить настроение перед такой волнующей встречей с Илларией. Я заварил себе двойной кофе "дуплет", плюхнулся в кресло и просто углубился в перечитывание рассказов Илларии, изредка поглядывая на угол экрана, где часики отсчитывали вялое и неторопливое время до моей долгожданной встречи.
Три знакомых стука в железную дверь прогремели внезапно и совершенно неожиданно. Господи, что это еще за фокус? Так подчеркнуто официально в мою дверь стучалась только Люся и никто иной. Но, во-первых, Люся никогда не приходит без предварительного звонка, а, во-вторых, она уже две недели демонстративно игнорирует меня абсолютно во всех проявлениях. За дверью, действительно, стояла она, все в тех же очках и с пачкой бумаг, но не прижатой к драпированной груди, а опущенной вниз, к новой, короткой и притягивающей взгляд сатиновым зигзагом темно-синей юбке. Да, что-то в тот вечер сорвалось с привычных мест, перевернулось и пошло наперекосяк.
-- Извини, я без звонка... К тебе можно?
-- Заходи... -- я посторонился, пропуская Люсю в шумный кабинетик,-- Кофе будешь?
Странно, традиционное предложение хоть и вылетело из моих уст уже совершенно машинально, я на мгновение поймал себя на мысли, что, вопреки всем глупым и неглупым обидам, сам хочу сделать ей чашечку кофе. Вдруг показалось, что Люся даже с облегчение вздохнула, как будто боялась, что теперь я никогда не предложу ей то, что с откровенной насмешкой предлагал всегда.

-- Да, спасибо... С удовольствием...

Господи, только твоей дурацкой улыбки с твоим глупым удовольствием мне сейчас и не хватает! Как старый дурак, я все утро прятался и бегал от нее, чтобы даже случайно не встретить крокодила с перекормленными тараканами в голове, а она две недели терпела чего-то и, наконец, сама приперлась не только без звонка но ещё и с удовольствием. И это за час до моей первой, волнующей встречи с самым удивительным и необычным человеком! Я молча указал Люсе на кресло и, стараясь не поворачиваться к ней, также молча сунул чашки в машинку. Она снова изменилась внешне и очень сильно волновалась. Вместо традиционной темной блузки с дурацкой драпировкой на ней был темно-синий жакетик с большим сатиновым воротником, а под ним нечто белое, чуть прозрачное, с привычно глубоким вырезом и обилием крошечных белых цветочков по краю. Сквозь тонкую ткань откровенно просвечивал маленький беленький лифчик и бесконечные созвездия мелких темных родинок на бледной коже. Я уже ничему не удивлялся, ни визиту без повода и без звонка, ни согласию выпить кофе, ни потрясающим изменениям в её одежде. Люся заметила, что я сбоку наблюдаю за ней, и смущённо притянула поближе друг к другу полы жакетика. Темна родинка над губой нервно дёргалась в верх и в стороны, и мне показалось, что Люсе уже не терпится что-то сказать. Конечно, после стольких дней демонстративного молчания, она вполне могла захотеть, наконец, хоть что-то сказать. Но сейчас мне больше всего хотелось, чтобы она молча выпила кофе и молча ушла. Пусть она приходит, пусть говорит все, что хочет, но уже потом, после обеда...
Она отпила всего глоток, неторопливо поставила чашку на столик и мучительно сжала тонкие пальцы.
-- Георгий, прости меня за тот вечер...
-- Люда, за что я должен тебя простить? Я же сам виноват, сам все затеял, сам все испортил, сам попросил прощения за свою выходку... Что от меня ещё надо?
Мне показалось, что Люся вот-вот заплачет, но снова начинать выяснять с ней отношения не было уже ни в времени, ни желания. Господи, лучше бы я не предлагал ей этот кофе. Лучше бы, вообще, не открывал дверь, как будто меня нет в кабинете... Она, не поднимая черной головы, напряженно и упорно смотрела в свою чашку.
-- Георгий, давай забудем, что тогда было... Как будто никто никого не приглашал, не приходил и ничего не говорил... Хорошо?
-- Ладно, Люд, проехали... Жизнь есть жизнь... Не ошибается тот, кто ничего не делает, даже глупостей...
Господи, только бы она не начала снова ту же песню, что была праздничной ночью! Но Люся решительно встала, не допив чашку даже до половины, одернула красивую юбочку, поправила жакетик, мельком глянула на свои ноги в новых туфельках и вдруг неожиданно сняла очки, подняв голову и тряхнув в разные стороны густой копной недлинных, блестящих черными искрами волос.
-- Георгий... Я очень некрасивая?
Черно-синие глаза уперлись в меня с какой-то дикой и испуганной мольбой.
-- Люд, некрасивых женщин не бывает,-- я постарался выдавить из себя улыбку, боясь, что Люся вот-вот погрузится в своё любимое морализаторство.
-- Про водку я знаю... Скажи мне, только честно... Пожалуйста...
Странно вдруг прозвучали ее слова. Странно и необычно. Так, как я еще никогда не слышал из Люсиных умных или официальных уст. Вдруг снова показалось, что Люся влюбилось, и опять встал тупой вопрос - Господи, неужели в меня? Чушь какая-то, никому не нужная нелепость. После всего, что произошло, я был абсолютно уверен, что на всех ее отношениях ко мне поставлен большой и очень жирный крест, и что со мной, как с мужчиной, Люсины тараканы покончили уже раз и навсегда.
-- Понимаешь, Люд, красота - это не фигура, не лицо и не ноги... Красивая женщина красива сама по себе, вся целиком... И любят не за внешность. Просто любят... Понимаешь? Вопреки логике и рассудку...Даже вопреки здравому смыслу... Иногда любят, ни разу не видя друг друга...
Внутри вдруг что-то неожиданно сдернулось и перевернулось.

-- А если честно, Люд... Ты сейчас очень красивая...

Я не врал уже ни единым словом, ни ей, ни себе самому. Я говорил спокойно и совершенно искренне. Говорил все то, что хотел тогда еще высказать Люсе, глядя на неё тепершнею, вспоминая Илларию и то, что мы должны уже совсем скоро встретиться с ней. Люся не надевала очки и не сводила с меня удивлённых, даже откровенно испуганных глаз. Она вдруг шагнула в мою сторону и, чуть нагнув голову, по-девичьи быстро и стеснительно поцеловала в губы горячими, мягкими, очень душистыми и липкими от слоя помады губами.
-- Спасибо тебе... Ты - настоящий мужчина... Прости меня...
Господи, она еще и губы начала красить? Наделал же я делов с этой чудной и глупой женщиной. Но где-то глубоко в душе вдруг ощутилось, что этими словами Люся словно попрощалась со мной навеки и с каким-то странным сожалением, будто собралась уйти в монастырь или прямо сейчас зарезать меня от неразделенной и мучительной любви. Стало вдруг жутко не по себе. Но Люся уже повернулась и, надев очки, заторопилась к двери, давая понять, что наше неожиданное свидание на этом закончилось. Ну и слава Богу! Пусть она идет, куда и к кому хочет, пусть не тревожит больше ни меня, ни себя...

Я вылетел на улицу за пятнадцать минут до назначенной встречи. Ехать до парка всего пару минут, развернуться и прямиком на стоянку. Могучий мотор завелся, как всегда быстро и легко. Все, пора выезжать. Сильно и приятно, совсем как в молодости, заколотилось сердце, даже от волнения запотели ладони. Я уже собрался трогаться, как из-за угла по направлению к выходу на улицу показалась Люся. О, Господи, опять ее несет на мою голову. Ладно, пусть пройдет, а потом я поеду, чтобы больше уже не сталкиваться с ней и не испытывать судьбу от того, что вдруг захотят ее тараканы. Я достал телефон и с колотящимся сердцем вызвал записанный ночью номер Илларии. Теперь уже можно и даже нужно позвонить ей, чтобы убедится, что наше свидание состоится, что все это не обман, и я вот-вот подъеду к намеченному месту встречи. Длинные гудки, жуткое волнение. Неужели я сейчас услышу ее живой голос?
-- Алло...
Вот он, наконец-то. Негромкий, растерянный и чуть взволнованный, как и у всех женщин перед первым свиданием. Певучий и совсем еще молодой.
-- Иллария?
-- Это ты? Ты не заблудился? Я уже иду к тебе...
-- Я буду через пару минут.
-- Я тоже. Я найду тебя...
Сердце заколотилось еще сильней и готово было вылететь из помолодевшей груди. Какой у нее приятный и чем-то знакомый голос. Мне вдруг показалось, что когда-то я уже слышал эти волнующиеся нотки... Господи, ну где эта чертова Люся? Когда же она, наконец, пройдет? Я огляделся. Люся стояла, как вкопанная на том же углу и самозабвенно болтала по телефону, наклонив блестящую голову и покачиваясь на тоненьком каблучке. Господи, ее теперь болтать разодрало...
-- Ну, до встречи?
-- До встречи...
Ждать уже надоело. Я бросил телефон и включил заднюю передачу. Люся закончила говорить, кинула телефон в сумочку и заторопилась вдоль ряда машин к выходу на улицу. Ну, наконец-то... В голове вдруг что-то щелкнуло и заклинило. Тут же по мозгам словно ударило током. Как-то странно мы разговаривали по телефону. Одновременно начали, одновременно закончили. И этот голос. Я увидел в зеркало, как Люся поравнялась с моей машиной, кинула вниз быстрый взгляд и замерла, будто ударилась о невидимую стену. Сердце сжалось до сухой изюминки. Нет!!! Только не это!!! Этого не может быть никогда!!! Но ее глаза в темных, дымчатых очках даже через зеркало уже красноречиво говорили обо всем... Господи, ну почему так? Я ожидал от нашего заочного романа все, что угодно, но только не этого финала. Люся опустила сумочку, вцепилась в ручку двумя руками и подняла растерянный взгляд на мое отражение в маленьком зеркале. Я с трудом выбрался из машины, даже не заглушив мотор и попытался, как мог, улыбнуться.

-- Ну, здравствуй, Иллария...

Часть 4

У подъезда стояла всё та же знакомая машина, что недавно везла меня сюда. Всё тот же невозмутимый парень, узнав и быстро трогаясь с места, окинул ехидным, понимающим взглядом.
-- Обратно, откуда ехали?
-- Да...
Чёрт, надо же было приехать именно ему... Я раздраженно ждал, когда он попытается задать хоть один вопрос на эту тему, чтобы выругаться матом, потребовать остановить такси и дальше пойти пешком. Но весь быстрый обратный путь по темным и полупустым улицам прошел в полнейшем молчании. Пустая, темная квартира окатила с ног до головы глухой, совершенно безмолвной и от этого еще более невыносимой тоской. Господи, дернуло же меня на старости лет связаться со старой девой. Захотел новых, пикантных ощущений? Захотел - получил, да так, что теперь от тоски уже весь свет не мил. Время неумолимо двигалось к полуночи. Кому-то еще звонить? Куда-то ехать? Сто лет уже никого не тревожил, и теперь звонить в полночь таким же немолодым подругам было уже совершенно глупо и нелепо. Из кармана вытянулся смятый квадратик с Люсиным адресом, и рука уже сама потянулась к трубке. Если спит, как ни в чем не бывало, значит все кончено раз и навсегда, если скажет, что не спит, значит в ней, действительно, еще осталось хоть что-то нормальное и человеческое. Телефон долго ныл в напряженно ожидающее ухо длинными, протяжными гудками. Наконец, сухой щелчок возвестил о том, что Люсина тонкая рука соизволила поднять трубку.
-- Алло...-- сонный и недовольный голос красноречиво говорил обо всем. Конечно, она знала, что звоню именно я.
-- Люда, это Георгий...
-- Ой... Извини... Я, кажется, отключилась...
Где-то как-то проскользнула дежурная готовность выслушать меня сквозь полуночный сон.

-- Я хотел пожелать тебе спокойной ночи...

Трубка едва не разбила хлипкую китайскую подставку. Ну вот и все, старый Дон Жуан. В следующий раз будешь знать, как ходить на свидания к уродливым старым девам с черно-синими глазами и очаровательными родинками над губой... Твой старый хрен им давно уже до лампочки вместе с твоей душой и твоим старческим обаянием. Бери бабло и дуй к малолеткам, алчущим зарплаты с горящими страстью глазами. Там тебя всегда искренне обласкают на любую сумму. Тьфу, как же все это пошло и погано...
Компьютер тоже не принес много радости. Писать Илларии было нечего, новых писем от нее не было, новых рассказов тоже. Чтож, надо просто написать ответ на сегодняшнее письмо, порадоваться, что хотя бы у нее все вышло так хорошо и приятно. Ответ пришел неожиданно быстро. Мне показалось, что Иллария не спала и напряженно ждала моего письма. Да, все хорошо, все прекрасно, все замечательно, но она почувствовала в моих словах грусть, печаль и раздражение, и тут же поведала мне об этом. Сразу захотелось все рассказать о том, как, приказав ей переспать с мужчиной, я приказал сам себе переспать с очень странной женщиной и потерпел глупое, обидное фиаско, но Илларии совершенно неинтересна моя реальная личная жизнь и я сам, как реальный человек. Да, все это лишь интересная, возбуждающая игра слов двух талантливых писателей и ничего более. Нет, конечно же, я не буду ничего рассказывать ей. Я написал об усталости, о том, что моей душе сейчас очень тяжело и мучительно в четырех безмолвных стенах. Она тут же с тревогой ответила, что ощущает в моих словах обиду, что моя душа обижается на нее, и это связано именно с тем, что Иллария честно выполнила мой приказ. Странная она. Странная и невероятно чуткая. Действительно, мне было по-старчески обидно, что я остался один, что желания и интересы угасают, обрастают ленью, раздражением, каким-то бесконечным и глупым морализаторством. Что весь вечер я, как последний интеллигентный дурак, смиренно выслушивал идиотские бредни жирных тараканов в голове чересчур умной и уродливой старой девы, вместо того, чтобы завалить ее на диван, сделать свое мужское дело и тогда само собой все встало бы на свои места. Нет, Иллария ошибалась, в ее адрес я не держал никакой обиды, даже в мыслях.
Остатки праздников пролетели глупо, но не совсем бездарно. Коньяк, диван и телевизор успели за один день быстро надоесть, но все же залечили тоску и обиды. А Тамарка, почти уже седая, сердобольная соседка по старой школьной парте, на радостях выбрившись от пяток до подбородка, уволокла в последний погожий и праздничный день на дачу, заставив перед романтическим дачным полдником вспахать несколько грядок, посадила кучу всякой зелени мне на витамины и потом до вечера с удовольствием скрипела моим рассохшимся двуспальным сексодромом.

Волнение и обиды прошли, но с Люсей встречаться совсем не хотелось. Уже до раздражения не хотелось видеть ее слишком умные дымчато-синие глаза, тонкие ноги, по-дурацки задрапированные сиськи и даже маленькую, очаровательную родинку над губой. К счастью, Люся сама начала всячески избегать любых, случайных и неслучайных встреч со мной. Все рабочие вопросы неожиданно пошли через ее начальника или непосредственно к моим ребятам, минуя меня, как руководителя группы. Ну и черт с ней. Мне меньше проблем и мороки. За весь день я лишь случайно увидел ее один раз на другом конце коридора. Она сухо кивнула черной очкастой головой в знак приветствия и мгновенно унеслась в противоположном направлении со своей традиционной пачкой разноцветных папок, прижатой к тощей груди. Она изменилась. Первое, что бросилось в глаза - изменился цвет ее ног. Вместо традиционно черного, ноги впервые за много лет стали бежево-телесными. Нет, конечно, от этого они не стали ни толще, ни ровнее, даже издалека, но это были уже совсем не черные сухие палки. Вот это да! Неужели я заставил Люсю совершить такой невероятный подвиг, но непонятно, ради чего?
В одну из майских ночей Иллария написала простой и удивительный весенний рассказ про лес и про нашу природу. Настолько удивительный, что на следующий день в обед, вместо того, чтобы тупо мучить Интернет, я целый час гулял по парку, словно впервые в жизни, глядел по сторонам и заворожено повторял удивительные, волшебные слова удивительной и волшебной женщины, сумевшей увидеть и запечатлеть в нескольких обычных фразах красоту набухающей почки или завиток прошлогоднего листа на сырой земле. Я, словно прозревший слепец, видел весь мир глазами Илларии и удивлялся этому миру, который, оказывается, совершенно не замечал всю свою немалую жизнь. Стало радостно на сердце и душе, стало легче жить и легче дышать. Где-то в глубине души я вдруг почувствовал, что эта женщина притягивает меня к себе все сильнее и сильнее.
Вечером я написал ей о своих впечатлениях от ее рассказа и от своей прогулки под слова этого рассказа. Весь ее чистый и необыкновенно эмоциональный ответ сквозил лишь одним - она откровенно и совершенно искренне счастлива от моих откровенных и таких же искренних слов.

У Люси стала меняться походка. В один из дней вдруг получилось так, что я вынужден был идти за ней следом, буквально в трех метрах, на протяжении целого коридора. Люся заметила, что я случайно вышел из кабинета позади нее, и сразу прибавила ходу, показывая, что совершенно не желает общаться со мной, но увиденное потрясло. Кроме гладких, неожиданно ровных и очень аккуратных ног благородно-телесного цвета на Люсе были обуты не кожаные мокасины, а настоящие классические туфли-лодочки на довольно высоких, изящно тонких каблучках. Вот это номер! Даже ради одних этих ног и этих туфлей можно было выслушать несусветный бред ее тараканов и перетерпеть позорное фиаско! Господи, чем же я так перекособочил ее мозги? Неужели Люсины тараканы влюбились в моих тараканов? Нет, чушь какая-то. Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда. Люся, элегантно и грациозно покачивая невесть откуда появившимися бедрами, свернула в свой коридор, а я, вернувшись к себе, долго дул двойной крепчайший кофе, пытаясь понять хоть какую-то логику в психологии старых дев.

В одну из глубоких ночей совершенно неожиданно пришло письмо от Илларии с номером "аськи" и предложением "поболтать", если прямо сейчас, в это самое время, я вдруг еще не сплю. От волнения заколотилось сердце. Неужели она тоже не спит и желает поболтать? Письма письмами, в них можно насочинять все, что угодно, а переписка в самом реальном времени - это совершенно другое. Ввести номер, послать вызов, получить подтверждение и все, мозг уже ощущает, что мы вступили с ней в совершенно иную связь, чем было раньше. Привет-привет, как дела? Как жизнь? Как связь? Стандартные банальные вопросы двух немного оробевших, осязаемо живых людей, а не их литературно-словесных образов.
-- Я очень давно хотел вот так пообщаться с тобой
-- Я тоже. Только мне было страшно.
-- Ты боишься более живых, чем в письмах и рассказах, людей?
-- Да, возможно.
-- Я не так страшен
-- Я знаю.
-- Я смотрю на мир твоими глазами через твои рассказы, я чувствую и знаю, какая я ты, но я не знаю, кто ты
-- Я тоже не знаю, кто ты, но от этого мы не становимся менее интересны друг другу, не так ли?
-- Да, но познание друг друга безгранично и оно тоже желает знать большего, как и любое познание
-- Зачем?
-- Философский вопрос бытия. Даже в виртуальном мире душ и картонных образов
-- Ты интересный :)
-- Чаще отмечают, что я нудный. Иногда говорят, что я прикольный :)
-- Ты часто общаешься через эту программу?
-- Нет... Теперь очень редко и только с детьми
-- У тебя их много?
-- Двое, а у тебя?
-- Тоже могло быть двое...
-- Оба раза не получилось?
-- Нет :(
-- Прости, я совсем не хотел неприятных подробностей
-- Ничего, все давным-давно прошло.

Диалог пошел не туда, совсем не туда, куда хотелось. Конечно, мне не терпелось узнать о ней больше, хотелось поговорить о чем-то настоящем и человеческом, но все быстро и стремительно начало проваливаться в совершенно ненужные реалии бытия. А может быть и, действительно, очень нужные? Чувствовалось, что ей хотелось, но она очень боялась рассказать о себе все и сразу. Я не стал вот так сразу торопить ее, куда-то лезть, что-то выспрашивать и вынюхивать. Она быстро освоилась с таким обменом живыми словами, и в вдруг, решительно уведя разговор в личное, неожиданно выдала:

-- А я - одинокая мазохистка, только не люблю и не принимаю это глупое слово.
-- Почему глупое?
-- Оно для глупых людей. Тупым и ограниченным оно говорит только об очень тупом и очень ограниченном.
-- А не тупым?
-- Не тупые понимают все без лишних слов.
-- Ты не любишь тупых и ограниченных?
-- Не люблю.
-- Но ведь я могу тебя понять только через слова, хотя и не считаю себя совсем уж тупым и ограниченным :)
-- Ты понимаешь все между строк и между слов, поэтому мы общаемся с тобой словами, нужными только для нас двоих.
-- Одинокая женщина, наслаждающаяся страданиями - это та, которая мучает себя сама?
-- Да...
-- Зачем?
-- Чтобы делать себе приятное и наслаждаться жизнью, как все, во всех ее проявлениях, включая половые.
-- А просто "как все" не получается?
-- Нет.
-- Понятно. Самое, как говорят молодые, прикольное, что я - садист и тоже одинокий, и по той же самой причине не люблю и не приемлю это дурацкое слово.
-- Ты смеешься надо мной? Зачем? Я не могу сейчас понять, почему ты так говоришь мне?
-- Прости меня, но я не думал смеяться. Я действительно тот, которого принято называть этим дебильным словом. Только без детских игр и без тупой и дешевой бутафории в виде кожаных штанов и прочей хрени
-- В жизни таких совпадений не бывает. Ты на ходу сочиняешь для меня сказку. Я не понимаю, зачем? Твои слова очень быстрые, я не вижу их настоящий смысл.
-- Нет, я давно уже ничего не сочиняю. Я живу и черпаю жизненную энергию в мучениях женщин. К сожалению, я не считаю свои поступки и свой образ жизни ужасными. Сейчас пошлю фото на почту.
.........
-- Получила?
-- Да......................................................................................Я не верю, что это сделал ты.
-- Тем не менее, мне нет никакого резона врать тебе. Ты прекрасно чувствуешь и понимаешь, что я говорю тебе правду, а сама пытаешься убедить себя в том, чего нет.
-- Я знала, кто ты в душе, но я не думала, да, точнее, я не верила, что все это в твоей реальной жизни.
-- Ты разочарована?
-- Нет. Это все очень неожиданно для меня. Даже слишком неожиданно. Скажи, ты сам выжег это женщине?
-- Да сам. Только это было давно. А что в твоей реальной жизни.
-- У меня нет фото. Да и снимать особенно нечего.
-- Я поверю наслово.
-- Ничего ТАКОГО. Шнур от старого утюга и все, что под руку попадет. Все не так ужасно, как у тебя. Еще есть фантазии. Они страшные, страшнее твоих фото. Но это только фантазии, они есть у каждого.
-- Сколько тебе лет?
-- 44... Что, многовато для фантазий?
-- Мне больше
-- Я догадывалась.
-- В каком городе ты живешь?
-- Зачем тебе это знать? Ты и так теперь знаешь обо мне очень много.
-- Я хочу к тебе приехать
-- Зачем?
-- Зачем мужчины едут к женщинам за тысячи километров? Хочу тебя увидеть
-- Это не доставит тебе удовольствия.
-- Почему? Ты урод?
-- Да. Ты почти угадал.

Еще одна догадка неприятно кольнула сердце. При всех ее словах, при всем, что она написала мне и в своих рассказах, при всей гениальности и необычности ее творений, она, действительно, могла быть больной или инвалидом, даже изуродовавшей себя психопаткой. В действительности всё это могло быть такой же правдой как и то, что Иллария - алкоголичка или наркоманка. Мой интерес к этой женщине тут же зашкалил за все мыслимые и немыслимые границы. Желание увидеть ее стало просто маниакально невыносимым, кем она ни была в действительности.

-- Мня никогда не возбуждали длинные ноги и тупой гламур. Я знаю твою душу, и этого мне более чем достаточно.
-- Ты знаешь только мои слова. В реальной жизни и я, и моя душа совсем не такие.
-- Дай мне шанс узнать это не из твоих слов
-- Ты потрясающий собеседник. От твоих слов бегут мурашки.
-- И все же...
-- Ты и вправду поедешь ко мне за тридевять земель?
-- Поеду. Ты мне все еще не веришь? Если успею за два дня и две ночи, приеду в выходные. Если нет - возьму еще отгулов. Если в пределах 200 км, приеду хоть завтра.
-- Хорошо. Я живу в *****
-- Значит успею завтра. Адрес дашь?

От неожиданности сердце чуть не вылетело в открытую форточку навстречу сияющей луне. Ещё бы! Оказывается, все это время, все дни, недели и месяцы нашего общения мы сидели совсем рядом друг от друга в одном городе и даже, возможно, много раз проходили мимо друг друга, не зная, что где-то в другой вселенной наши души уже вовсю общаются, знают друг друга, понимают друг друга и непреодолимо тянутся друг к другу. Вот это да. Дело, действительно, шло к реальной встрече, но мне вдруг захотелось оставить в тайне от нее тот факт, что мы живем в одном городе. Пусть это станет потом неожиданным сюрпризом.

-- Мне кажется, ты начинаешь торопить события.
-- Насчет завтра или насчет твоего адреса?
-- Ты перевозбудился и слишком торопишься :) Я работаю, у меня могут свои личные дела и заботы.
-- Прости, ты права. Давай встретимся завтра в твоем городе днем, скажем в час, или в твой обеденный перерыв, если это возможно, конечно?
-- Ты успеешь к часу?
-- Успею, если поеду пораньше
-- Откуда ты поедешь?
-- Ты торопишь события :)
-- Ты из Москвы?
-- Это очень принципиально, из какого я города?
-- Нет, прости. У меня маленький перерыв. Стоит ли приезжать ради этого?
-- Вот там и решим, стоит ли мне приезжать

Индикатор её клавиатурной активности надолго замолк.

-- Ты больше не хочешь общаться со мной?
-- Прости, я думаю.
-- Я жду
-- Хорошо. Завтра в 13-00 у парка. Там стоянка перед воротами. Это главный вход, улица ****. Как проехать, все могут подсказать.
-- Я найду по карте. Как я тебя узнаю?
-- Лучше я тебя или твою машину на стоянке.
-- Хорошо. Темно-зеленый Ниссан-патруль номер *******
-- Как выглядит Ниссан-патруль?
-- Огромный джип, как Ленд-крузер. На запаске надпись Nissan PATROL
-- Да, знаю, у нас на стоянке такой иногда стоит.
-- Напиши телефон на всякий случай. Вдруг сломаюсь по дороге или еще что
-- Не надо "еще что", пожалуйста. 8-9*********
-- Ну все, я пошел отдыхать и собираться. До завтра. Спокойной ночи :)
-- Спокойной ночи. До завтра.

Часть 3



Праздник не задался с самого утра. Поспать и как следует выспаться не удалось. Уже в семь затарахтели под окнами машины, начав развозить шумных, оголтелых соседей по дачам и шашлыкам. Я долго ворочался, пытаясь пристроить разболевшуюся голову так, чтобы боль провалилась куда-нибудь подальше, но мучительный спазм не отпускал. Пришлось вставать и глотать таблетку, только сон уже совершенно улетучился, а его тяжкие остатки с веселым журчанием смылись в глубокое жерло унитаза. Осталось лишь пять минут посидеть, выйти на балкон за глотком свежего, бодрящего воздуха и, наконец, испытать долгожданное, ни с чем не сравнимое счастье, когда, сдавшись зверской мощи пенталгина, тихо и внезапно перестает болеть голова.

Все, сразу нахлынула острая потребность что-то сделать, убраться в квартире, приготовить пожрать на следующую неделю и самому приготовится к вечернему свиданию. После ночи и после больной головы идти к Люсе уже не хотелось. Еще вчера был азарт, было волнующее желание исполнить трудный приказ, а сегодня все уже вдруг стало ровно и неинтересно. Еще вчера Люся возбуждала меня своими удивительными глазами и очаровательной родинкой, а сегодня я чувствовал себя последней скотиной, обидевшей юродивую бабу и наобещавшей ей черт знает чего. Но поступки были совершены, слова сказаны, и мне ничего не оставалось, как смиренно готовиться к тому, о чем вчера упросил-таки высушенного синеглазого крокодила с сосками. Глаза... Опять вдруг встали передо мной ее удивительные глаза, и голос старческого раздражения сам собой затих, заткнувшись туда, откуда совсем скоро уже должен начать сыпаться тот самый песок. А, будь, что будет...

Крепчайший кофе из турки поднял настроение, утро стало почти праздничным и радостным, но внезапно визгливо запел телефон. Доча из далекой Германии фальшиво залепетала своим ангельским голоском:

-- Гутен морген, фатер!
-- Гутен морген, майне кляйне тохте...

Нутро вскипело. Я ненавидел Германию, я ненавидел немецкий язык, я ненавидел фактически бывшую, но формально еще законную жену, утащившую в свою проклятую Дойчляндию нашу дочь с мужем и маленьким сыном, оставив меня в полнейшем одиночестве в этой неправильной, с ее точки зрения, стране. И теперь моя маленькая Лизка сама из кожи вон лезет, чтобы показать отцу, какая она стала цивилизованная европейка.

-- Тебе мутер не звонила?
-- Нет...-- всем тоном я хотел показать, что мне совершенно неинтересна ни мать, ни ее звонки, ни их немецкий выпендреж.
-- Она в Москву улетела...
-- Ну и что? Она мне не докладывается, куда и когда летает... У неё есть свой топ-мана-хер...
-- Пап, ты опять за свое.
-- Прости, Лиз... У меня голова болит... Как Сашка?
-- Хорошо. Бегает, болтает во всю... Шпрехает уже немного.
Сердце сжалось от мысли, что теперь там из моего внука сделают тупого шпрехающего фашиста...
-- Когда в гости приедете?

По знакомому и протяжно-неопределенному "О-о-о!" я понял, что мое одиночество без детей и без внуков затягивается на неопределенный срок. Совсем недавно старший сын тоже самое "О-о-о!" выдал из Москвы. И внучку в гости привезти им теперь тоже проблема, а ехать-то всего-ничего, не то, что из Германии. Настроение опять скислось, завоняв булькающими дрожжами. Бесцельное метание по комнатам с единственной целью - успокоить себя и дёргающее за нервы одиночество, ещё только начало действовать, как снова заныл телефон. Высветившееся на экране имя, опять вонзилась в воспалённое нутро безжалостным, мучительном остриём.

-- Здравствуй, Георгий. Я в Москве по делам. Через четыре дня заеду, надеюсь, не возражаешь... Нам надо оформить развод.
Она говорила по-русски, но слух уже резало ненавистным, отрывистым немецким лаем.
-- Нам или тебе?
-- Какая разница? Надо один раз решить эту проблему и поставить на ней точку.
-- Тебе надо - ты и решай.
-- Я поняла... Тебе ТАМ, конечно, ничего не надо. Ты сможешь уделит мне пару часов?
-- Тебе - нет... Твоему долбанному разводу - с удовольствием...
Она, никак не отреагировав но мои слова, начала тем же пресно-деловым тоном доказывать, что со всех точек зрения, развод лучше оформить именно сейчас. До тихого бешенства захотелось, нажав телефонную кнопку, оборвать этот умный, деловой разговор, но теперь, как нельзя кстати, выдался случай сказать ей то, что уже давно мучило и не давало покоя. Сдерживать язык не было ни сил, ни малейшего желания.

-- Лариса, мне по х*ру все твои доводы. Развод, так развод... Только запомни... Если твой манАхер после этого хоть раз заявится к Лизке, я сам приеду в Германию, своими руками отрежу ему хер и заставлю тебя его сожрать...

Телефон, благополучно ударившись вместо стены в одеяло, мягко подскочил, пару раз перевернулся и аккуратно спланировал на пол. Скулы сдавило почти до дрожи. Нет, надо успокоиться и срочно взять себя в руки.


Письмо от Илларии пришло уже часов в пять вечера и, как всегда, неожиданно. С первых строчек, с первых слов, с первых звуков на меня радостно повеяло женским счастьем и безмерным наслаждением, переполняющим ее душу. Боже, какая же она странная, эта женщина. Она робко извинялась за то, что в ее душе не утихает чувство измены моей душе, но в ее теле горит удивительное наслаждение от того, что она не решилась ослушаться моего приказа... Да, все получилось просто и замечательно. Списалась с бывшим одногруппником, встретились так, словно и не разлучались после института, сразу помолодели на десятки лет, и все завертелось и покатилось само собой, так, как и должно было быть. Светлое, чистое, полное радости и искреннего возбуждения письмо Илларии заставило меня вернуться к моей собственной жизни. Да, я счастлив от того, что одному странному и неизвестному человеку стало вдруг хорошо и что эту радость вот так странно и неожиданно помог ощутить ей я, даже ни разу не видя ее и не зная, где она живет. Захотелось вдруг нормальной жизни и счастья самому, снова захотелось поехать к Люсе, чтобы потом написать Илларии, как ее светлое письмо помогло и мне разорвать тяжелую и мучительно удушливую петлю собственного одиночества. Все, настроение забурлило, поднялось и взметнулось в праздничную высь. Быстро в душ, побриться, одеться, вызвать такси и вперед, к невероятным приключениям в этой удивительной и невероятной жизни.
Стареющий франт с букетом роз и традиционной коробкой конфет, прижимающейся в дешевом пакете к бутылке Асти-мартини, вальяжно плюхнулся в такси и назвал невозмутимому парню за рулем адрес с маленького бумажного квадратика.
-- А, это где новый супермаркет, знаю...
С каждой минутой я волновался, как пацан, и молодел прямо на глазах. Господи, сколько раз уже я катался на такие свидания с этими дурацкими букетами и этими конфетами с шампанским, но никогда еще я так не волновался. Да, воистину, с этой корявой Люсей меня ждут самые невероятные приключения и впечатления.
Подъезд закрыт на стальную дверь с домофоном. Я набрал с бумажки номер квартиры, и грязная коробка заверещала противно переливающейся трелью. Странно, неужели ее нет дома? Может просто домофон не работает? Я достал мобильник, чтобы позвонить ей, но из коробки донеслось вдруг традиционное "Кто там?"
-- Люда, это Георгий...
Щелкнул замок, и я недоуменно зашагал по грязным ступенькам обычного вонючего подъезда обычной многоэтажки, понимая, что ее квартира должна быть невысоко. Да, третий этаж, дверь уже приоткрыта в ожидании меня. Вновь накатило приятное и возбуждающе волнение. Люся стояла в длинной и узкой прихожей точно такая же, какой я привык ее видеть за годы работы, ненакрашенная, в одном из своих темных платьев с драпировкой, в темных очках, черных колготках и в простых домашних тапочках на тонких ногах.
-- Проходи,-- она равнодушно кивнула мне, приглашая в дверь большой комнаты.
Самая обычная комната, самая обычная мебель, стенка, стол в углу, диван-кровать, недорогой китайский телевизор... Все чисто и аккуратно, все обычно и по-будничному, словно никакого праздника не было, нет и не ожидается. Я вручил ей букет, поставил на стол шампанское с конфетами и многозначительно улыбнулся.
-- Ну что, давай праздновать солидарность тех, кто трудится?
-- Да, я сейчас чайник поставлю...
Люся неторопливо ушла на кухню, а по сердцу резануло неприятной болью – да, меня здесь не ждут, с трудом терпят и совсем не ждут. Вчерашние победы и поражения, слова и недвусмысленные договоренности - все это было вчера. Сегодня все по-другому, сегодня все, как обычно, как и должно было быть по ходу нашей обычной жизни. Стало немного грустно. Но еще не вечер. Еще не выпито ни одного глотка шампанского и не сказано ни одного слова. Да, она странная и чудная, но это еще не повод разворачивать оглобли. Тем более, кроме как переспать, мне здесь совершенно ничего не нужно. Можно было хоть сию секунду пойти за ней на кухню, нагнуть над столом, стянуть колготки и все, что там на ней надето, нагло отыметь в тощую попку и молча уйти, раз она такая. Но это, действительно, пошло и совсем неинтересно… Я оглядел мебельную стенку и удивился обилию книг, заполнявших все свободное пространство полок и шкафов от пола до потолка. Всюду пестрели разноцветные ряды старых собраний сочинений, то, что в годы нашей юности и молодости считалось невероятной ценностью, а также главным показателем материальной и духовной состоятельности человека. За стеклянными дверками, прислоненная к ряду книг, стояла небольшая черно-бела фотография в старой деревянной рамочке. Совсем юная длинноволосая Люся с устремленными вдаль, очень красивыми и очень умными глазами, стандартно позирует в стандартном кресле стандартного советского фотоателье. Опять в сердце больно и неприятно зашевелилось что-то неуютное и человеческое. Какой бы она ни была некрасивой и чудной в своих поступках, она же человек, очень своеобразный, но очень неглупый, и не уважать ее жизнь только по причине ее уродства и чудачества - это мерзко и, действительно, очень обидно. Зачем я пришел сюда? Зачем я вторгся в ее мир? Ведь она жила и живет в нем так, как хочется только ей. И мое желание переспать с уродиной только потому, что она уродина, ничуть не оправдывают всей мерзости моего желания по отношению к живому человеку.
Я прошел на просторную кухню. Люся в пестром фартуке неторопливо суетилась у плиты, накрывая на кухонном столе в углу пару чашек, хлеб, сыр и еще что-то простое и обыденное и не обращая на меня почти никакого внимания. Я уже чувствовал, что взвинченные с утра звонками и головной болью нервы не смогут долго удержаться в покое и праздном благодушии.

-- Люд, может не надо суетиться? Ты только скажи, и я домой поеду...

Она остановилась, не поднимая дымчатых глаз, и отрицательно покачала головой.

-- Нет, не уходи... Пожалуйста... Прости меня, я очень чудная... Ты подожди в зале, хорошо? Мне в себя надо прийти немного...

Родинка над губой мучительно и жалко попыталась подняться в какое-то подобие улыбки, и только из-за этой родинки я остался и не стал больше ничего говорить, тихо вернувшись в пустой зал. Да, была бы она круглой дурой, все было бы гораздо проще, понятней и приятней. С умной уродиной все очень сложно и очень непредсказуемо...
Разговор не клеился. Не клеилось вообще ничего. Мы отхлебнули весело шипящего мартини из небольших стеклянных стаканов, закусили конфетками из принесенной мной коробки, а Люся продолжала сидеть напротив меня, словно натянутая до предела струна, готовая от малейшего прикосновения со звоном разорваться и хлестнуть жгучим, острым металлом. Еще мартини, еще конфеты, еще и еще. Я уже не знал, чего мне ждать и что будет в конце этого напряженного ожидания. В очередной раз она решительно осушила почти полный стаканчик, словно для храбрости и сосредоточенно нагнула черную голову.

-- Георгий, скажи мне честно, зачем тебе понадобилось переспать со мной?
-- Люд, зачем мучить себя этими вопросами "до того"? Может быть, после того станет ясно и без всяких слов?

Она мучительно усмехнулась. Становилось совершенно ясно, что радости и наслаждения у этого вечера уже не будет. Да, я предполагал что-то жуткое, вот оно и наступило. Хотя я совсем не думал, что это жуткое начнется с мучительного морализаторства. Она выпила еще почти полный стаканчик. Чтож, пусть хоть станет пьяная, а то трезвую, кажется, ее уже не свезет никогда.
Я встал, вяло поплелся в зал. Все уже начинало надоедать и раздражать. Даже если теперь что-то выйдет, мне придется долго уговаривать себя полюбить Люсю хотя бы на то количество времени, которое потребуется для выполнения моего глупого и дурацкого приказа, будь он уже трижды неладен. Хотелось уйти, хлопнув дверью, но я заставил себя мужественно пройти через прихожую в зал. Люся молча шла за мной. Мы остановились в центре комнаты...

-- Иди ко мне... -- я искренне, с честной и открытой душой протянул к ней руки, желая тихо прижать к себе мучительно сжавшуюся женщину и хоть немного успокоить ее до предела натянутые нервы. Она подалась вперед, но, едва я коснулся худых, тёплых плеч, резко отстранилась.

-- Прости... Я не могу так... Не обижайся... Мне надо что-то перебороть в себе...

Я, согласно кивнув головой, устало сел в угол дивана. Она забралась с ногами в другой угол и, отвернувшись к окну, вцепилась зубами в тонкий палец. Все... Мне больше уже ничего не надо. Поскорее бы это все хоть чем-нибудь закончилось, и я уехал бы домой. Время шло, начало уже совсем сильно темнеть.

-- Все, Люд, я поехал...

Я встал, вышел на кухню, достал телефон, чтобы вызвать такси. Девушка уже начала спрашивать мой адрес, когда в кухню неслышно влетела Люся.

-- Нет! Не уезжай! Я прошу тебя, Георгий! Не уезжай!!! Не надо!!!

Я почувствовал, что если не останусь, у нее прямо сейчас начнется жуткая истерика. Она схватила меня за руку и решительно потянула в зал. Едва я вошел следом за ней в вечернюю темноту, Люся задрала подол платья и мгновенно стащила его через голову. В темноте я успел лишь разглядеть, что на ней надеты не колготки, а чёрные чулки на липкой кружевной резинке и совсем миниатюрные, такие же, как лифчик, полупрозрачные чёрные трусики. Ее извивающаяся в темноте фигура показалась вдруг по-змеиному страшной. Зашвырнув на стул платье, она собралась стягивать трусики, но, схватившись за резинку, вдруг нерешительно замерла, с трудом переводя тяжелое, взволнованное дыхание.

-- Люд, да не надо мне этих жертв... Что ты мучаешь себя? Ну не получилось, что страдать-то? Скажи, и я уеду... И все... Жизнь есть жизнь...

Хотелось плюнуть и уйти, но я опять плюхнулся на диван. Она, стыдливо отвернувшись, торопливо оделась. Опять долго сидели молча. Наконец она заговорила.

-- Георгий... Как ты вообще мог решиться на такое... Это же подло... Ты понимаешь? Просто позабавиться ради смеха со старой уродиной? Это же низко... Пошло... Понимаешь? Я же тоже человек... Я же не виновата, что мать меня с каким-то уродом нагуляла... Я не знаю, как я буду теперь в глаза тебе смотреть? Ты даже не представляешь, что ты наделал! Испортить легко... Душу испортить легко... А жить-то как потом?

Люсю понесло. Понесло очень правильным, но до противного педагогическим пафосом. Зачем? Ради чего? Не лежит душа спать со мной, ну и не надо. Зачем почти до истерики не отпускать меня, а потом еще морали читать? Да, конечно, она во всем права, а я обычная скотина, как и все мужики. Но таких скотов десятки и сотни тысяч вокруг и ничего, живут себе, и бабы их любят, и в глаза им смотрят, даже с настоящей и искренней любовью... Конечно, вместо Люси мне надо было найти простую уродливую бабу, которая от счастья, что к ней пришел не старый еще и приятный на внешность банкир с машиной, дачей, квартирой и круглой суммой на карточке, стелилась бы травой и побежала бы в церковь поставить Богу свечку за такой подарок...
Я не стал дослушивать Люсю. Телефон снова набрал номер такси, и я громко назвал адрес ее дома, там, где новый супермаркет.

-- Все, Люд, прости, если можешь. Я хотел, как лучше...

Я не стал включать свет, не стал даже оборачиваться, на ощупь справился с замком в двери и, не останавливаясь, побежал по лестнице вниз, к ожидающей меня машине.
Все, кина не будет... Электричество кончилось... Блин...

Часть 2


С Люсей мы работали вместе, в одних стенах, уже больше пятнадцати лет. Когда-то здесь был совсем небольшой банк, я чинил в нем копиры и компьютеры, а она пришла довольно молодым, но уже очень крупным специалистом по валютным операциям. Тогда я был еще добропорядочным и женатым отцом двух малолетних детей, а она - одинокой и страшненькой не то девушкой, не то женщиной, без возраста и без семьи. Но время не остановить. Годы пронеслись быстро и незаметно, словно один день. Я стал одиноким дедом, лишь изредка получающим из Москвы и из далекой Германии фотографии своих маленьких внуков, а Люся - она так и осталась Люсей, почти не изменившись ни внешне, ни внутренне. Для сотрудников отдела, в котором она работала вечным и постоянным замом, а также для всех остальных, официальных, молодых и новопринятых лиц, она стала строго-официально Людмилой Юрьевной, но для случайно уцелевших стариков и в глаза, и за глаза она была и осталась именно Люсей. Впрочем, за глаза Люсей её называли все и всегда. Она никогда ни на кого за это не обижалась, но исключительно потому, что, вообще, считала ниже своего достоинства обращать внимание на такие глупые мелочи со стороны окружающих.
Люся была немолодой, бездетной, незамужней, странной, чудной и очень некрасивой. Такие женщины довольно часто встречаются в крупных и преуспевающих компаниях, потому что искусственный отбор здесь всегда оказывается на их стороне. Внешняя непривлекательность, помноженная на комплексы и невезение в жизни, не позволяет в молодости сбыться мечтам о детях и благополучном семейном счастье. Все нерастраченные силы и страсть уходят сначала на учебу, а потом на любимую или не очень работ, и к порогу старости превращают их в страшных, согнувшихся трудоголиков, лишенных всяческих человеческих чувств и эмоций. Они знают в своей работе все "от и до" и даже намного больше, пашут с утра до вечера за пятерых, за свой титанический труд получают зарплату за троих и, как правило, устраивают на все триста процентов оплаты руководителей любых компаний, поскольку дают пользы и чистой прибыли гораздо больше, чем целые отделы чьих-то тупых и ленивых детей, жен и любовниц. К тому же у них никогда не бывает проблем с декретами и внезапными больничными по уходу за детьми. Поэтому им всегда можно поручить любую, самую сложную, ответственную и невыполнимую работу и быть уверенным, что работа будет исполнена точно и в срок. Люся была примерно из таких.
Ей уже стукнуло очень далеко за сорок, ни мужа, ни детей за эти годы она так не заимела, была худой, нескладной, страшненькой на лицо и на фигуру, да к тому же лишенной всякого желания хоть как-то следить за своей внешностью и хоть немного заботится о своей красоте. У ней были проблемы со зрением, поэтому всегда, практически не снимая, она носила очки с темными, дымчато-серыми стеклами, и от этого, по всей видимости, не особо задумывалась, как выглядит со стороны ее прическа в виде совершенно ровно, словно по линейке, обрезанных на уровне подбородка и покрашенных в убийственно темный цвет волос, и как смотрятся ее очень худые ноги в плоских, лишенных формы и каблуков, то ли тапочках, то ли башмаках. Еще Люся знала или просто где-то вычитала, что с ее ну очень маленькой грудью надо носить платья и блузки из тонкой ткани с большим вырезами и драпировками на этом самом месте, поэтому весь Люсин рабочий гардероб состоял исключительно из тонкого, но непременно темного штапеля, шелка и шифона с обязательной дурацкой драпировкой по краю очень смелого выреза. Конечно, Люся не могла не знать, что темные и черные цвета в одежде, в отличие от светлых, сильно худят ее, без того нескладно и худое, тело, но по непонятной причине она всегда ходила только в темном или совсем черном. Поэтому весь ее однообразный и дурацкий гардероб вызывал у всех лишь кривые и сочувственные усмешки. Также по какой-то непонятной причине Люся никогда не носила ни брюки, ни джинсы и всегда, даже в самую сильную жару, носила хоть и прозрачно-тонкие, но непременно черные колготки. Конечно, деловой стиль обязывал к подобному, но ее упорство в следовании этому стилю всегда удивляло и откровенно восхищало меня. Трудно сказать, в чем она ходила дома и на улице, но на работе все эти годы я видел ее только в юбках самой разной и не всегда адекватно большой длинны, или в такой же длинны платьях. Зная, что у нее нетолстые и нежирные ноги, Люся легко позволяла себе носить платья и прямые, обтягивающие юбки намного выше колен, и ее совершенно не волновало, как смотрятся эти чересчур нетолстые ноги, обутые в удобные офисные калоши, и как выглядит под черной обтягивающей юбкой ее попка, точнее полное визуальное отсутствие таковой. В довесок ко всем этим достоинствам природа наградила Люсю конопатой кожей на плечах и руках, несколькими, хоть и не сильно заметными, большими пигментными пятнами на лице и еще одной маленькой, но сразу очаровательно бросающейся в глаза темной родинкой слева над тонкой и почти никогда не накрашенной верхней губой. Эта родинка всегда первой привлекала мое внимание и странным образом волновала меня, когда мы сталкивались с Люсей по работе и просто случайно в коридоре. Именно из-за этой родинки я всегда подчеркнуто и неподобающе ласково называл ее Людой и общался с ней чуть более человечно, чем того требовали наши служебные отношения. Люся никак не реагировала на эти мои фамильярности, точнее, она их просто не замечала. Для нее я был Георгий, и она обращалась ко мне также на "ты", но только по причине того, что мы работаем вместе уже пятнадцать лет и оба начинали здесь еще молодыми и практически с полного нуля. Теперь же я был для нее тем, кто отвечает за работу компьютеров, сети и многочисленных программ во вверенном ей отделе, и не более того. Впрочем, Люся со всеми общалась одинаково сухо и исключительно по рабочим вопросам. Все остальное в рабочее время ее абсолютно не волновало и не интересовало. Такой она была почти всегда, все полтора десятка лет ее напряженной, хоть и не совсем творческой, работы на благо нашей большой корпорации. Сначала, в первые годы совместной работы, я даже по-человечески жалел ее и эта жалость порождала в душе искренне и очень чистое желание чем-то помочь ей в жизни, поделится с чудной и одинокой женщиной теплом и душевной добротой. Но вся моя простая человеческая искренность упиралась в абсолютно глухое и безмолвное равнодушие, и очень быстро это желание остыло, сменившись сначала обидным непониманием, а потом таким же деликатным и презрительно-молчаливым равнодушием, с которым сама Люся относилась ко всем, без исключения, если это не касалось ее работы. Постепенно в моей душе она опять стала лишь тем, что именовалось одним, очень понятным и емко звучащим словом - Люся.

Она позвонила с утра, сразу после планерки, и я облегченно вздохнул, потому что теперь не надо мучительно выискивать и придумывать какой-нибудь очень весомый повод зайти к ней и оторвать ее от напряженной работы, чтобы постараться вызвать на разговор "за жизнь" и попробовать намекнуть, что я весь горю желанием встретится с ней вечерком в праздничные дни. Да, со всех сторон это мое желание выглядело полным бредом. Даже сама мысль, что я хочу ни с того, ни с сего провести праздничный вечер и ночь именно с Люсей, выглядела или кощунственной или очень обидной. Рассказать, что я тайно влюблен в нее и больше не могу терпеть? Конечно, она не поверит в эту глупость. Напеть, что мне ужасно одиноко в этой жизни? Но Люся прекрасно понимает, что она совсем не из тех женщин, которых приглашают, чтобы просто скрасить мужское одиночество. Какая-то дурацкая патовая ситуация, когда два взрослых и одиноких человека стоят рядом друг с другом и не могут сделать ни одного обычного человеческого шага друг к другу, чтобы кто-то не посчитал это естественное влечение и желание унизительным и очень обидным для себя...
Люся сухо сообщила, что имеет необходимость зайти ко мне в течение ближайших десяти минут, чтобы принести служебную записку в мой адрес и обговорить устно кое-какие детали. Звонить всем сослуживцам из других отделов, прежде чем зайти к ним по каким-либо делам, было такой же дурацкой и неотъемлемой частью делового стиля Люси, как ее кожаные бахилы, черные колготки и драпировки на груди. Чтож, это даже хорошо. У меня появилось несколько минут, чтобы прикинуть, что сказать ей ну или, по крайней мере, попробовать сказать.
Три узнаваемых размеренных стука в дверь, пластиковая карточка в замок стальной двери режимного помещения и я, не глядя, жестом пригласил Люсю в свой небольшой и шумный от обилия работающих компьютеров кабинет. Она остановилась тут же у двери, чтобы не тратить драгоценнейшее время, оторвала от тощей, задрапированной груди пачку разноцветных и рассортированных файлов с документами, сунула мне в руку свою служебку и начала сухо излагать суть своего желания оптимизировать использование вычислительной техники в ее отделе с целью повышения эффективности труда некоторых сотрудников. Я терпеливо ждал, пока закончатся ее монотонный и тщательно взвешенный словесный поток о том, что назрела необходимость поменять компьютеры некоторым ее сотрудникам, поскольку у них изменились направления работы и, соответственно, изменились объемы обрабатываемой информации. Я согласно и понимающе кивал и, как только она закончила, кивнул головой на маленький столик в углу.
-- Люд, кофе будешь?
Люся вдруг замерла, словно оцепенела, молча и непонимающе поставила на меня непроницаемые серые линзы, как будто я впервые в жизни предложил ей кофе в своем кабинете. Но кокетливая родинка вдруг поползла вверх, бледные и тонкие губы шевельнулись, словно уяснив, о чем идет речь и тут же выдали:
-- Да... Спасибо... С удовольствием...
На этот раз я сам встал в полнейший ступор. Вот это да! Эти три слова были равносильны тому, что я вдруг пришел на работу и впервые за почти двадцать лет увидел солнце в своем окне, выходящем строго на запад...
Кофе всегда был моим ритуалом и моим наркотиком. Моя собственная кофе-машинка стояла на подоконнике, рядом в углу был устроен маленький кофейный столик с парой кресел, и чашечку кофе я предлагал всегда и всем, кто бы и сколько бы раз в день ни зашел в мой кабинет. Это было частью моего рабочего стиля, также как Люсины предупредительные звонки. Об этом знали все и к этому относились, как к моему чудачеству или просто формальной вежливости, иногда деликатно отказываясь, иногда с радостью соглашаясь. Но если кому-то просто хотелось выпить кофе и просто посидеть пару минут, не нужно было ставить себя в неловкое положение, искать поводы и о чем-то кого-то просить. Человек просто заходил ко мне, я сам предлагал ему кофе, он вежливо соглашался и все. Пару минут на приготовление, несколько минут разговора или молчания за чашечкой ароматного напитка, и все остались счастливы и довольны. За все годы существования моего кофейного ритуала Люся всегда шарахалась от него, как от грубого и циничного предложения потрахаться. Меня всегда откровенно веселила и потешала ее стандартная реакция на мою фразу. Она говорила "Нет! В другой раз!", тут же нервно трясла головой, резко разворачивалась и летела к двери, на ходу договаривая традиционное "спасибо". Но сегодня случилось нечто невероятное. Да, за окнами уже бесстыдно звенит и благоухает пьянящими ароматами весна, а Люся, какой бы она ни была чудной и страшной, тоже человек и тоже женщина, и весна действует на нее, как и на всех остальных женщин. Чтож, чем черт не шутит. Может быть мой фантастический план и сработает с учетом солнца и весны.
Дежурные чашки уже стояли в машинке, я нажал кнопку и галантно отодвинул перед Люсей кресло. Она неторопливо, с какой-то, поистине королевской грацией погрузила в него свое тощее нескладное тело и, привычно сжав коленки, закинула тонкие ноги вбок, спрятав под кресло свои фирменные башмаки. Ого! А она очень даже ничего, когда вот так грациозно сидит в кресле, а не вкалывает, уткнувшись всей головой в экран компьютера или галопом скача по коридору и сжимая у груди неизменную пачку бумаг. Я пододвинул к ней большую вазу с малюсенькими плитками шоколада и поставил рядом чашечку приготовленного кофе.
-- Спасибо... -- Люся поблагодарила меня легким кивком головы и слегка нагнулась над низким столиком, чтобы взять чашку. Тяжелая драпировка оттянула край очень низкого выреза на ее платье и мой взгляд совершенно случайно провалился туда, где, теряясь в неприглядной черноте, маленький и полупрозрачный тоненький черный лифчик туго обтягивал совсем небольшие, почти девичьи грудки. Сквозь ткань виднелись многочисленные родинки на груди и откровенно просвечивали темные и довольно крупные кружочки сосков. Мое мужское естество отреагировало на эту картину мгновенно и совершенно неожиданно для стареющего и всем уже давно пресытившегося организма. К счастью я стоял сбоку и Люся при всем желании не могла заметить, как вдруг изменилось мое к ней отношение. Надо же... А у нее даже соски есть! Я вдруг поймал себя на мысли, что снова усиленно уговариваю себя найти в Люсе хоть что-то возбуждающее и привлекательное.
Кофе начал стремительно отбавляться, Люся молчала и надо было срочно начинать разговор, иначе второго шанса осуществить мой самый нереальный план уже не будет.
-- У тебя красивое платье,-- я кивнул на ее недлинно платье из темно-синего шелка в очень мелкий пестрый цветочек, -- сама шила?
-- Нет, купила,-- Люся осталась совершенно безразличной к моему неумелому комплименту насчет ее платья.
-- Чем на праздники будешь заниматься?
Я рискнул задать ей вопрос, вроде как памятуя о том, что когда-то, очень давно мы уже задавали друг другу подобные вопросы, выходящие за рамки производственных отношений.
-- Да так... На дачу поеду лук сажать... А ты?
Она ответила рассеянно и нехотя, и это ее "а ты" вылетело совершенно машинально, но, все равно, получилось как-то более-менее человечно.
-- А я отсыпаться буду, от шума отдыхать...
Я обвел красноречивым взглядом свою ревущую компьютерами комнату.
-- Да, у тебя очень шумно. Наверное, утомляет сильно?
-- Да, ужасно... Раньше как-то не замечал, а теперь нервы уже не выдерживают... Возраст, все раздражает...
Странно, но мне вдруг показалось, что пафос одинокого мученика шевельнул что-то внутри сухой и официальной Люси.
-- Да, нам надо уже больше отдыхать, а то скоро совсем от работы загнемся...
Ну все, если Люся от работы вдруг перешла к отдыху, значит момент, действительно, самый подходяий...
-- Люд...-- она подняла на меня вопросительные темные стекла,-- А может как-нибудь вместе на праздники отдохнем?
-- Как?-- Люся почти уронила недопитую чашку на стол.
-- В кафе посидим, потом ко мне поедем...
Я смотрел на нее в упор, пытаясь понять, что меня сейчас ожидает. Люся угнулась, погоняла тонкими пальцами несчастную чашку по гладкому столику.
-- Георгий... Как ты можешь... Вот так... -- ее голос стал вдруг глухим и тихим, и в нем запели сухие нотки разочарования и обиды. Конечно, мой глупый план тут же глупо и окончательно провалился.
-- Простите, Людмила Юрьевна,-- раздражение собственной робостью и детской нерешительностью нахлынуло вдруг само собой и тут же захлестнуло все другие чувства,-- Мое предложение было абсолютно искренним... Я не хотел Вас обидеть и предложить Вам что-то непристойное...
Она встала, машинально одернула короткое платье, вышла из-за стола, но вдруг опять остановилась. Я увидел, как задрожали и задергались ее тонкие губы.
-- Георгий, за что вы все так ненавидите меня? Что я вам сделала?
Что-то тихо рвалось из нее, что-то неправильное, совершенно не вяжущееся с привычной всем Люсей.
-- Прости, Люд,-- я сдался, совершенно честно и искренне,-- я и вправду жутко устал... Я уже много лет один... Просто страшно оставаться одному на праздники, хотелось разделить с тобой одиночество… А как сказать то тебе, чтобы не обидеть?
Я не видел ее глаз за темными стеклами, но весь ее вид показывал, что в Люсе шла мучительная и напряженная борьба.
-- А знаешь...-- она вдруг сдернула с себя очки, тряхнула прямыми, как связка черных ниток, волосами и решительно наклонила голову на бок,-- Я согласна! Только ты водки побольше купи...
Глаза! Впервые за пятнадцать лет я увидел вот так близко ее лицо и ее глаза без этих темных очков. Цвет ее глаз настолько поразил меня, что я даже не понял, о чем она только что говорила. То, что под безжизненно серым стеклом выглядело таким же блеклым, невыразительным и совершенно безжизненным, на самом деле оказалось удивительно живой смесью густого темно-серого и очень густо-синего, напоминающей цвет предзакатного моря с высокой скалы.
-- Зачем водки? Я вообще, почти не пью...
-- Хм... А как же ты собрался отдыхать со мной и без водки? -- стремясь хоть как-то отомстить мне и защитить себя, Люся пошла в самое решительное наступление.
Я стоял рядом и ни на секунду не отрывал растерянный взгляд от ее волшебных зрачков, не давая ей снова надеть непроницаемый щит на оказавшиеся вдруг такими пронзительно беззащитными глаза.

-- Я от твоих глаз опьянел... И, кажется, кажется уже теряю рассудок...

Йессс! Одна фраза решила вдруг исход всей битвы. Она, почти по-детски засмущавшись, заторопилась снова надеть непроницаемое для чужих взглядов забрало, но было поздно. Это бой был проигран, и Люся тихо сдалась, хотя всячески старалась не показывать свое поражение, выдавая его за снисходительную жалость ко мне.
-- Поедем в кафе после работы?
-- Нет... Ты что? В кафе не поеду...-- она сразу энергично затрясла головой, и я вдруг понял свою ошибку.
Я на мгновение представил, что значит для Люси сидеть вечером в кафе с мужчиной. Это постоянно ощущать за спиной ухмылки и откровенные усмешки и осознавать, что все вокруг думают об одном и том же - где же этот несчастный мужик смог отцепить себе такую страшную корягу? Странно, но подобная мысль, действительно, не пришла в голову, и я вдруг понял, что мне, напротив, было бы очень приятно посидеть в кафе именно с Люсей и ни с одной другой женщиной. Просто поговорить, отвлечься от всего и вся, а потом взять такси и махнуть вместе с ней домой на всю ночь, а может и на две, даже не задумываясь, что это всего лишь строгий приказ самому себе и не более чем пикантное развлечение стареющего маразматика... Эх, мечты, мечты... У мужиков свои тараканы в голове, а у женщин свои, другой масти и другого пола.
-- Поедем ко мне?
-- Нет... Приезжай ты ко мне... Завтра вечером... Хорошо?
-- Во сколько?
-- Давай в восемь...
-- Адрес и телефон напиши на всякий случай.
Люся волновалась, как пятнадцатилетняя девчонка, не зная, куда спрятать уже надёжно спрятанный под очками взгляд своих удивительных глаз. Она торопливо написала на офисном бумажном квадратике адрес, простой домашний телефон и заторопилась к двери.
-- Ну все, мне пора работать.
Я не торопился приложить карточку к электронному замку, подошел почти вплотную к оробевшей Люсе и почти прижал ее к толстому металлу двери.
-- Открывай скорее...
-- А поцеловать?
Я ласково и похотливо улыбнулся, но Люся вдруг посмотрела на меня, как маленький затравленный зверек, попавший в капкан и готовый грызть и кусать любого, кто только посмеет к ней приблизиться. Да, ну и чудная же она, эта Люся! Я молча провел карточкой по замку, Люся распахнула тяжеленную дверь почти настежь и пулей вылетела в шумный и густо населенный бегающими сотрудниками коридор.

От автора

О чём этот рассказ? Конечно, о любви. В общем-то, типичная для нашего века ситуация - в реальном и виртуальном мире люди живут совершенно разными жизнями, зачастую становясь самими собой только в фантомном мире словесных образов...

Иллария.
Элем Миллер

Часть 1.


Мы познакомились с ней на бескрайних просторов великого Интернета совершенно случайно, хотя случайность нашей виртуальной встречи была очень и очень условной. Ну, кто может зайти на литературный сайт в три часа ночи, чтобы почитать что-нибудь свежее и интересное? Конечно, либо совершенно одинокий человек, которому совсем нечего делать от скуки и одиночества, либо кто-то, страдающий бессонницей, вызванной неудержимым желанием творить среди таинственной и безмолвной тишины. В любом случае, все добропорядочные матери и отцы семейств, утомленные дневными семейными заботами, в это время обычно спят, видя десятые сны, а если не спят, то вряд ли их среди ночи так сильно влечет литература во всех ее видах и проявлениях.

Автора звали просто Иллария, и её рассказ появился в списке новинок уже в четвертом часу ночи. В общем-то, в этом не было ничего удивительного. Она могла быть с Дальнего востока, из Австралии и даже из Штатов, ведь время на земле очень относительно, а скорость света, с которой информация носится по Интернету, как утверждают физики, единственна и абсолютна.

Её рассказ не просто потряс меня. Он залетел вдруг в какие-то сокровенные глубины сознания и подсознания, решительно дернув за самые потаенные и самые неизведанные струны души. Тихие, невероятно усталые слова измученного одиночеством человека рассказывали от первого лица о простом желании жить и любить, и на первый взгляд в них не было совершенно ничего особенного. Самое обычное, самое банальное описание обыкновенной жизни некой молодой одинокой девушки, страдающей от одиночества и жаждущей, как все молодые девушки, счастья и любви. Но где-то между строк с неуловимой утонченностью сквозило странное и откровенно сильное наслаждение молодой героини от ее мучительного состояния. Глупые, порой абсолютно алогичные поступки девушки, описанные мастерски подобранными словами, ритмами, интонациями, даже комбинацией пауз между звуками слов, заставляли шевелиться шестое, седьмое и еще более глубокие чувства, словно наяву, ощущая удивительное состояние ее души и ее тела. Все это было настолько поразительно, что я не удержался и попытался выразить все свои чувства и мысли не в публичном отклике на произведение, а в личном сообщении автору, назвавшему себя Илларией. Иллария... Странное имя даже для псевдонима на литературном сайте. Сразу вспомнился старый фильм по сценарию Брагинского о почти смешной истории и его главную героиню.
Я попытался мысленно соединить образ той Илларии, актрисы Ольги Антоновой, с автором этого удивительного рассказа и с ее героиней, но что-то не склеивалось и не желало соединяться. Конечно, живые люди и актеры - это одно, а слова и порождаемые ими образы - совершенно другое.

К моему удивлению ответ от Илларии пришел на почту уже через несколько минут. Он оказался ещё более странным и удивительным, чем сам рассказ. Я ожидал несколько банально скупых и корявых строк, которые обычно приходят в ответ на личные сообщения от вечно занятых, считающих себя очень важными авторов, но получил в ответ еще один и совсем немаленький рассказ. Удивительно легко и свободно, с красками и эмоциями, Иллария писала о своем искреннем удивлении такой моей реакцией на ее произведение. Она честно признавалась, что еще никто и никогда не писал ей подобного и что я первый, кто вот так легко смог увидеть и прочувствовать именно то, что она тайно вкладывает в свои рассказы между строчек. Сразу удивил объем ее письма. Даже с моим профессиональным владением клавиатурой, я не смог бы за пять минут просто механически набрать на экране такое количество текста. А ведь все, что написано в письме, надо было придумать, родить в своей голове и держать мысль до тех пор, пока пальцы не зафиксируют ее в виде пикселей на плоском экране монитора. Поразительно, но я не мог отделаться от ощущения, что поток ее слов ложился на экран сразу и без всякой задержки, даже без тыканья пальцами по кнопкам клавиатуры.

Я написал, что поражен скоростью изложения ее мыслей и самими мыслями, спросил про псевдоним и про старый фильм с одноименной героиней. Она ответила быстро и просто - много лет зарабатывала на жизнь печатной машинкой, поэтому клавиатура – естественное продолжение ее рук и мыслей, а фильм знает и любит, как все творчество Брагинского, и своё имя взяла, конечно же, из него.

Стало окончательно ясно, что моя собеседница, назвавшая себя Илларией, действительно, женщина, а не словесная подделка виртуального ночного трансвестита. Да, мужики могут освоить быстрый набор на клавиатуре, но до профессиональных машинисток им, действительно, очень далеко. Еще я понял, что Иллария немолода. Фильм вышел очень давно, сейчас он почти забыт, и современная молодежь о нем даже не знает. Судя по времени на ее компьютере, которое зафиксировалось в письме, мы жили с ней в одном часовом поясе, а значит у нее сейчас тоже было около четырех часов глубочайшей ночи.
Я не стал больше мучить ее письмами, но пойти спать уже не мог. Хотелось прочитать все, что было написано и опубликовано Илларией на этом сайте. Рассказов оказалось не очень много, но усталость быстро взяла свое. Нет, с постоянно выключающимися мозгами читать это, конечно же, нельзя...

Чашка кофе с утра, чтобы не заснуть за рулем по дороге на работу, еще одна чашка крепчайшего кофе уже на рабочем месте. Теперь быстро сделать все утренние дела, решить не законченные с вечера проблемы и, наконец, можно закрыться в кабинете, откинуться в кресле, с головой погрузившись в удивительный мир удивительной женщины с удивительным именем Иллария.

Чем больше я читал ее рассказы, тем сильнее душу охватывала буря самых невероятных чувств и эмоций. Иногда до подступающих к глазам слез, иногда до мурашек и до дрожи в пальцах. Нет, ни один человек, ни один писатель в нормальном состоянии не способен так владеть словом, языком, ритмом, дыханием, интонацией. Да, именно в нормальном состоянии. Почему-то сразу вспомнились Высоцкий и Булгаков, два наркомана, и два гениальнейших мастера слова. Неприятная догадка даже шевельнула волосы на затылке. А ведь не исключено, что все это написано Илларией именно в таком, ненормальном состоянии души и тела. Наркотики? Нет, не хотелось в это верить, но и поверить, что все это написано обычным человеком, каких приходят на литературные сайты тысячи, я уже тоже не мог. Я написал Илларии большое письмо, конечно, не сказав ей о своих догадках ни единого слова. Просто написал, как читал ее рассказы, и какое поразительное впечатление они произвели на меня и на мою психику. Но ответ пришел лишь поздно вечером. Такое же пространное, легкое и радостное послание о том, что я оказался для нее очень интересным человеком и очень интересным собеседником, о ее рассказах, о ее героях...

Постепенно между нами завязалась странная, неторопливая переписка. Она могла не отвечать на письма по много дней, а могла написать десяток писем утром, днем и даже самой глубокой ночью. Странная она. Странная и необычная, но в то же время невероятно интересная откровенной искренностью суждений, удивительно трепетным и ясным взглядом на жизнь, на людей, на характеры, на поступки. Она совершенно ничего не говорила о себе реальной, о своей жизни, о том, где она живет и как ее зовут на самом деле. Её также совершенно не интересовало, кто я в реальной жизни, как меня зовут и чем я занимаюсь. Просто где-то в туманном информационном облаке встретились две интересные друг другу души и наслаждаются простым, душевным общением, напрочь оторванным от бренных и убогих тел.

Очень захотелось пообщаться с ней в реальном времени. Я спросил, есть ли у нее то, что называют "Аська", она написала, что нет. Я предложил ей установить программку, чтобы пообщаться почти вживую, она ответила, что попробует и, когда получится, напишет мне. Но по интонации ее ответа я понял, что Иллария не очень стремится к такому общению, поэтому не стал больше поднимать эту тему и торопить ее. От одиночества ее героев электронный эпистолярный диалог как-то само собой перешел к нашему человеческому одиночеству, к бушующей вокруг весне, к наступающим Майским праздникам. Все тем же, открывшемся благодаря нашему общению, более чем шестым чувством, я вдруг ощутил, что Иллария всем своим женским нутром жаждет любви и банального, физиологического секса, но что-то в ее жизни или даже в ее голове не дает осуществиться этому естественному весеннему желанию. В ее письмах стало больше откровенной нежности, но одновременно трепетного и мучительного сомнения. Мне стало казаться, что ее слова стараются проникнуть сквозь экран в мою душу, тронуть очередную струну и в ответном пении этой струны уловить что-то очень важное для той, живой и настоящей Илларии.
Однажды ночью, в ответ на почти неприкрытый вызов ее слов, я набрался смелости и написал совсем короткое письмо.

"Я хочу, чтобы ты, своим живым телом, переспала с мужчиной в самом обычном и понятном смысле этого слова. Если ты не можешь решиться на это сама, я, моя душа, как душа мужчины и самца, требует и приказывает тебе сделать это в ближайшие праздничные дни. Не надо задавать вопросы "зачем или почему?" Я... Так... Хочу... Если ты не выполнишь мой приказ, я не напишу тебе больше ни одного письма..."

Совсем короткий ответ пришел утром, уже перед самым выездом на работу.

"Мой милый и замечательный человек, я сделаю все, как ты хочешь. Не уходи из моей жизни. Не разрушай мой мир. Он очень тонкий и очень хрупкий. Сам того не ведая, ты стал его частью и его смыслом. Если ты уйдешь, Иллария умрет, и одной вселенной на земле станет меньше. Ты приручил меня, теперь ты волен делать со мной все, что захочешь.
Навеки твоя Иллария"

Конечно, это были всего лишь слова в ответ на мои слова. Конечно, и моя, и ее фантазии могли придумать и красочно расписать друг перед другом любой, даже самый фантастический, сюжет. Но хотелось верить, что Иллария, как обычный, реальный человек, всё-таки связана с той вымышленной Илларией, которая сочиняет удивительные рассказы и пишет мне еще более удивительные письма.

Да, за окнами уже во всю бушевала весна, и эта весна не обошла стороной даже мое стареющее, одинокое тело. Я уже не сомневался, что Иллария все-таки сделает то, на что я ее подтолкнул своим письмом. Уж очень откровенным было ее желание совершить этот грех и очень сильной была молчаливая просьба направить ее в русло этого греха. Ну ладно, будь, что будет. Надвигались первые весенние праздники, и надо было подумать, как самому провести эти выходные с пользой для души и тела. Просто тупо спать, есть и пить все три дня уже не хотелось. Махнуть с друзьями за город на шашлыки - тоже надоело. Банально или не банально с кем-нибудь переспать? Уставшее, ленивое нутро тут же начало вяло противиться такой перспективе. Опять убираться в квартире, готовить романтический ужин, обзванивать давно уже надоевших подруг, чтобы в очередной раз увидеть то, что уже знаешь наизусть. Найти новую и молодую? Нет, уже неохота. Кого-нибудь выпороть или выстегать крапивой? Так и крапива еще не выросла. Старость... Уже почти ничто не цепляет. Нет, надо было поставить себе какую-нибудь другую, такую же трудную и почти невыполнимую задачу, примерно так, как я поставил ее перед Илларией. Точно! Невероятно трудная, почти невыполнимая задача торкнула вдруг сама собой - я должен переспать с Люсей! Вот это да... Такой полет мысли мгновенно вогнал нутро и мозги в крутой штопор так, что перехватило дыхание и от дерзости задуманного, и от ужаса всплывших вдруг видений, как это все будет происходить. Но сладкая жуть моего извращенного желания уже заколотилась в сердце и сладкой волной затуманила голову. Да, если это получится, то самых невероятных эмоций мне хватит надолго... Не знаю, как насчет приятных, но жутких должно быть точно немало. И я тут же начал прикидывать, как более естественно начать подкат к самой неповторимой и самой впечатляющей женщине среди полутора сотен сотрудников крупного офиса.

Автор осознают всю глупость своего решения опубликовать здесь сей рассказ, приносит извинения всем, кому испортил этим рассказом кофейно-сигаретное настроение и будет не против, если модераторы уберут его с форума.

Tut mir Leid, Liebes Mädchen. Alles gute.

"Тематические" отношения не рождаются на пустом месте и не появляются в человеке с рождения. Равно, как в "тему" идут не только те, кто возвышенно благороден по отношению к женщине. Конечно, рассказ не учит, как надо строить тематические отношения. Но мне кажется, задуматься об отношениях между людьми и откуда ведут в тему тропинки многих и многих "верхних" и "нижних", всё таки, иногда стоит.

Жизнь есть жизнь...

От автора

Рассказ, как мне кажется, не совсем не в тему. Думаю, слова "верхи" и "низы" будут здесь, как нельзя, кстати...

Элем Миллер

Записки из-под колёс 4

Субботнее утро было мокрым, грязным и хмурым, по-настоящему позднеосенним. Машин на трассе в столь ранний час оказалось совсем мало. Очевидно, никто не захотел пока выходить из уютных домов в такую гадкую сырость. Я не торопился. Вырулив из ненавистного города, джип спокойно вёз меня домой. За окружной городской дорогой ни встречных, ни попутных транспортных средств не оказалось вовсе, лишь напрочь лишенные листвы, голые, почерневшие деревья, пролетая с слева и справа, нагоняли на тело и душу зябкую тоску.

Ещё одна машина появилась в боковом зеркале неожиданным ярким пятном среди черноты и стремительно догоняла меня на совершенно пустой дороге. Уйдя издалека на лихой обгон, большая, белоснежная Тойота поддала газу, но, возвращаясь далеко впереди на свою полосу, неожиданно сорвалась передним колесом с мокрого асфальта и, разметав веер чёрных брызг, закопалась всей правой стороной в густой придорожной грязи.

Адреналин, взорвав сердце и мозги, тут же сработал тормозами. Слава Богу, ничего страшного не произошло. Осенняя грязь, напрочь утопив в себе два колеса, на дала белой машине улететь дальше в кювет. Пока мой джип неторопливо останавливался позади застрявшей белой красавицы Камри, бешено и нервно крутились вперёд-назад колёса, тщетно пытаясь освободить большую и низкую машину из грязевого плена. Наконец, всё обречённо замолкло и затихло.

Я вылез в промозглую осеннюю хмарь, и первое, что заметил за стеклом - длиннющий гламурный ноготь, прижимающий к длинноволосой, но не блондинистой голове белый телефон. Женщина! Скорее всего, молодая, да ещё, наверняка, из "крутых". И точно, дверца распахнулась, из неё показались длинные каблуки, высокие сапоги, совсем не короткие ноги, как сосиски целлофаном, туго обтянутые невообразимо гламурными, сосисечно-кораллового цвета то ли джинсами, то ли брюками. За ними из машины вышло всё остальное, высокое и стройное, с тонкой талией, обтянутой кожаной курточкой и гордо поднятым, весьма немалым бюстом над ней. По воротнику курточки щедро топорщился пёстрый мех какого-то редкого животного, и первое, что пришло в голову, были слова Остапа из "Двенадцати стульев" - Вам дали гораздо лучший мех. Это шанхайские барсы. Ну да! Барсы! Я узнаю их по оттенку...

Откровенно удивил не столько бюст молодой красотки, сколько её взгляд. Абсолютно спокойный и холодный, под стать окружающему нас утру. Как будто, грудастая и длинноногая обладательница этого взгляда каких-то пять минут назад не летела в кювет, не засела в грязи и даже не понимала, что, только благодаря случайности и этой самой грязи, она сейчас стоит передо мной живая и невредимая. Ярко накрашенные губы не произнесли ещё ни одного слова, а эти же самые, надменно-холодные глаза, словно сканер в элитном супермаркете, мгновенно просканировали всё, оказавшиеся в их поле зрения, с точностью до половины копейки. Машина, очень дорогой, нестарый внедорожник - одна штука. Мужик, "за пятьдесят", не лысый, хоть и с сединой - одна штука. Прикид - куртка простая, стариковская, но под ней не самый рабоче-крестьянский костюмчик, пиджачок, рубашка, галстук. Ботинки модные, настоящая кожа, явно не дешёвые. Веет дорогим парфюмом. Значит, едет от бабы. На вид "так себе", скорее всего, интеллигент, кое-как "выбившийся в люди", но, наверняка, при очень хорошем бабле...

-- Ну, что, будем тянуть? -- я улыбнулся, сам не понимая, почему вдруг захотелось улыбнуться.
Да, девица хороша, но не про меня. Ненавижу гламур, непроницаемые взгляды и женщин в брюках, тем более, заправленных в сапоги. Этих не переношу органически.
-- У меня верёвки нет, за которую тянуть...
Девица начала говорить изо всех сил женственно, но слух сразу резануло знакомым и много раз слышанным акцентом. Я не знаю, чей это акцент - Украинский, Молдавский, провинциально Сибирский или Поволжский? Но в последнее время он просто бесит меня в устах молодых девушек и женщин повсюду - на улицах, на работе, в назойливых масс-медиа. Бесит тем, что внешне показной и невероятно высоко позиционируемый Столичный гламур всё чаще и чаще на языке оказывается носителем этого акцента вместе с полнейшей тупостью и бездарностью произносимых речей.

-- Ничего, верёвку найдём.
Эта её верёвка опять заставила снисходительно улыбнуться, но девица всё уже оценила и "просекла". Взгляд, жесты и слова тут же сложились в одну откровенно ясную мысль - если Вы мне поможете, я в долгу не останусь, и Вы будете потом очень довольны этой случайной встречей...
Я поторопился достать трос, зацепить его за обе машины, скупо и серьёзно сказать девице, чтобы она слегка газовала назад, и сам плюхнулся в своё теплое сиденье. Большая машина выдернулась неожиданно легко, словно картонная. Довольная девица уже вылетала из стоящего на твёрдом асфальте авто и придирчиво рассматривала густо облепленные грязью бока.

Ещё одна машина также стремительно подлетала со стороны города. Никаких сомнений не было - это за ней. Ну, и слава Богу! Теперь не надо ничего придумывать и отнекиваться, можно просто сесть и спокойно ехать дальше. Из "Бэхи" выскочил невзрачный мужичок лет сорока и, не обращая никакого внимания на скачущую к нему на каблуках, сияющую во весь рот девицу, сразу подошёл ко мне. Сдержанное приветствие, очень мужское рукопожатие, из кармана в мою руку деньги, весьма немалые, скупое, но честное, от души "спасибо, командир", взволнованный вопрос, что и как случилось? После недолгого, конкретного рассказа ещё одно рукопожатие - на прощание, и отход к очень влюблённо ожидающей его в сторонке девице.

Джип объехал грязно-белую Камри. Впереди, в утренней осенней дымке терялась совершенно пустая дорога, а сзади, в отражении зеркал, мужчина хмуро выслушав что-то очень страстно нежное, позволил томно поцеловать себя, распахнул белую дверцу и вдруг изо всех сил ударил длинноногую красавицу наотмашь по лицу, так, что длинные и не белые волосы взлетели над гламурной головкой светлым веером. Она скривилась, что-то быстро затараторила, он ударил её ещё раз, грубо втолкнул в машину, пнул грязной ногой в гламурные, сосичено-коралловые штаны и изо всех сил грохнул белой дверцей.

Впереди маячила мокрая дорога, там, вдали, меня ждал пустой дом и вечно голодная местная кошка, для которой на заднем сиденье лежала большущая коробка с пакетиками её любимого "Вискаса", купленная с утра пораньше, пока в супермаркете нет снующего с набитыми кашёлками народа и назойливой суеты у касс. Ведь каждому в этом мире хочется что-то есть и как-то жить.

Спасибо, милая Freshka.
В этой истории всё сиюминутно - воспоминания, эмоции, мысли, сказанные слова. Возможно, последняя фраза была сказана героем в состоянии эйфории или чего-то другого, очень эмоционального. Поэтому фраза далека от обобщающих истин.
Все истории из-под колёс написаны именно так, о сиюминутном :)

От автора

Если принять к сведению средний возраст живущих на сайте, то этот маленький рассказ будет весьма поучительной историей из жизни ваших, даже не пап и мам, а бабушек и дедушек...


Элем Миллер

6 марта. Записки из-под колёс

После слякоти и зимних морозов стальной конь потребовал к обычной, весенней профилактике небольшого ремонта. Неисправность была не страшная, но затягивать с ремонтом не хотелось. Тем более, впереди уже маячили три дня женских праздников, первые весенние встречи, многообещающие свидания и волнующие своим пикантным продолжением поездки.

Договорившись с сервисом на шестое число, я рано утром благополучно сдал машину мастеру и, решив уже никуда не спешить, неторопливо поплёлся к автобусной остановке. На самой окраине города, за которой начинались многочисленные гаражи, дачи и железная дорога, уходящая в бескрайние поля, народу не было совсем. Я сел в совершенно пустой автобус, отдал водителю деньги и плюхнулся не первое попавшееся сиденье. Автобус торопился обогнуть безлюдную окраину и поскорее выехать к оживлённым центральным улицам, где вместе с пассажирами появится настоящая прибыль.

На следующей остановке сели ещё двое. В торопливо распахнувшуюся дверцу быстро и бодро влетел вдруг мужик, а за ним, тяжело поставив на ступеньки две матерчатые сумки, вошла женщина. Оба уселись тут же у входа, женщина придвинула сумки к сиденью и прижала их ногой в старом, изрядно потёртом кожаном сапоге. Нагнувшись в сторону, она достала из кармана куртки кошелёк, долго выуживала из него по монетке мелочь, отдала мужчине, тот протянул деньги водителю, и автобус уже с тремя пассажирами резво заторопился дальше.

Оба пассажира были не молоды, годам к семидесяти, по всей видимости, муж с женой. Одеты очень просто, "по рабоче-крестьянски". Оба в дешёвых куртках, у мужика на седеющей голове картуз из синтетического меха, у женщины - простая вязаная шапочка. Скорее всего, два пенсионера, готовясь к весеннему празднику, возвращались с утра пораньше из гаража или с дачи, поскольку одна, видавшая виды, сумка, сшитая из остатков какого-то плаща, была наполнена картошкой, другая - свёклой, морковкой и выпирающими с боков пол-литровыми банками.

Мужчина молча отвернулся к окну, равнодушно разглядывая проносящиеся серые дома, женщина опустила взгляд в сумки, словно напряжённо вспоминая, не забыла ли чего-то важного. Мне показалось, что на вид она гораздо старше мужчины, что у неё намного больше седины в волосах и частых, глубоких морщин на очень простом, милом лице. Она достала вдруг белый носовой платок, нагнувшись, деликатно высморкалась. Мужчина, повернув вполоборота голову, презрительно скосил на неё взгляд и тут же обратно отвернулся к окну.

Автобус резво пролетел пустую остановку. Мужчина неторопливо развернулся к водителю.

-- Командир, на следующей останови...

Водитель кивнул, тут же прибавив газу, чтобы побыстрее доставить пассажиров. Мужик встал, глядя вперёд сквозь лобовое водительское стекло. Женщина тоже встала следом, одной рукой поправляя за его спиной шапочку. Автобус уже начал тормозить и распахивать дверцу, не дожидаясь полной остановки. Женщина, качнувшись, схватилась за поручень, но тут сумка с картошкой наклонилась на бок, и с десяток крупных картофелин весело раскатились в разные стороны по салону. Она, отчаянно всплеснув руками, нагнулась, принялась суетливо собирать землисто-серые плоды, торопливо швыряя обратно в сумку. Несколько картошек укатились глубоко под сиденья. Женщина опустилась коленями на грязную резину, вся изогнулась, пытаясь достать всё, что растеряла...

Мужчина, стоя у распахнутой дверцы, брезгливо пинал круглые картошки носком ботинка, жестами красноречиво показывая водителю, мол, подожди немного, командир, видишь, какая дура неуклюжая. Она, жалко улыбаясь, закинула последние картошки, подхватила сумки, всем виноватым видом показывая, что благополучно справилась. Мужик кивком головы поблагодарил подождавшего водителя, выскочил из автобуса и, уже стоя на улице, вдруг с нескрываемой ненавистью повернулся к готовящейся вытаскивать свою тяжёлую ношу женщине.

-- Чо лыбишься? Щас домой придём - таких п****лей получишь!

Дверца со скрипом закрылась, автобус тронулся. Мы переглянулись с водителем, понимающе качнули головами и оба, не сговариваясь, вдруг совершенно обалдело улыбнулись, не зная, что ещё сказать друг другу...

Спасибо, Mimi. В жизни, действительно, всё очень и очень неслучайно.