bdsmion

Элем Миллер

Вера, Надюха, Любовь.

Дорожные службы изо всех сил навалились на ремонт трассы, по которой я езжу из дома в город и обратно. Да, с одной стороны это хорошо. Дорога, наконец-то, станет гладкой и ровной. Но, с другой стороны, бесконечные пробки среди изнуряющей летней жары начали откровенно раздражать. Увидев издалека хвост километровой очереди, я не стал подвергать себя очередному стрессу и свернул в объезд. Хоть и придётся теперь отмахать лишних километров пятнадцать, причём половину из них по бездорожью, но зато исполнится, наконец, давняя мечта - проехать по местам детства и юности, по окрестным полям и оврагам, которые были когда-то исхожены мной вдоль и поперёк.

Дорога по полю оказалась хорошо укатанной множеством машин, значит, жизнь с этой стороны родных просторов не заглохла, кто-то здесь живёт и, наверняка, таких много. Джип, поднимая шлейф серо-коричневой пыли, а вместе с ним щемящие душу воспоминания безмятежного детства, летел вперёд к выселкам и огромному оврагу, за которым уже виднелись крыши домов родной деревни. Сколько же я не был здесь, на этой дороге? Как закончил школу и уехал в город учиться? Да, наверное, уже лет тридцать пять. Помнится, как-то ещё ходил здесь пешком, будучи студентом. Но всё это было сдуру, в весёлом студенческом подпитии.

Впереди, там, где были деревенские выселки, поднимался меж деревьев столб чёрно-сизого дыма, а далеко сзади, мигнув синими проблесками, свернула с трассы на поле красная пожарка. Сердце заколотилось в волнении - без всяких сомнений, там, на выселках пожар. Я прибавил ходу - мало ли? Может, какая помощь нужна? Деревня есть деревня, в ней может случится всё, и с бедой здесь всегда борются сообща. Тем более, на улице стоит такое пекло, что для пожара достаточно самой маленькой искры.

У самого крайнего дома суетились люди, немного, человек пять, с вёдрами и шлангами. Горел не сам дом, горел сарай, обычный, досчатый, ещё не сильно, с одного угла, больше просто дымил. Адреналин вмиг собрал тело и мозги в едином порыве помощи. Я выхватил из багажника большой баллон огнетушителя, выдернул шпильку, нажал рычаг и тоже ринулся в бой с огненной стихией. Огромная струя белого порошка оказалась последним и самым впечатляющим аккордом, предопределившим безоговорочную победу над огнём. Я не успел сильно испугаться и разволноваться, как все вокруг с радостью поняли - огонь гаснет на глазах и уже совсем не страшен. Теперь к нему можно подойти вплотную и окончательно залить водой. Подлетела пожарка, выпрыгнули и засуетились мужики в робах, но, увидев, что с пожаром покончено, не стали даже ракурчивать шланги.

Я забросил пустой баллон обратно в багажник и плюхнулся на сиденье. От пережитого волнения всё ещё мелко дрожали пальцы, и ноги стали вдруг почти ватными. Ехать дальше не было сил, даже выйти из машины, чтобы вернуться к мужикам, просто поговорить, обсудить, поразмышлять, традиционно, по-мужицки, "выпустить пар" после такого события. Я огляделся, посмотрел, что стало теперь там, где раньше была одна улица в десяток домов, отелённая от деревни полем и глубоким оврагом, которую так и называли - выселки. Старых домов почти не осталось. На их месте уже красовались новые, побольше и поменьше, не огромные особняки, просто, обычные полудома-полудачи, построенные заново наследниками тех, кто здесь когда-то жил и кого уже, наверняка, давно нет в живых. И этот, крайний, небольшой, но красивый дом. Он же стоит чуть в стороне, а старый... Да, точно, старый дом и стоял, как раз, на месте сарая! Видать, те, кто строился, знали печальную судьбу этого места, поэтому отнесли новый дом подальше. Выходит, этот пожар не может быть простым совпадением или случайностью? На сердце обрушилось смутное, тревожное волнение и целый водопад воспоминаний...

* * *

По непонятным законам природы, свои дурочки жили раньше почти в каждой деревне, у них обязательно были свои звучные имена, и о каждой из них молва ходила по всей большой округе. У нас было целых две дурочки - одна в самой деревне, а другая на выселках. Деревенскую звали Галочкой, она была настоящей, слюнявой и гундосой, со своими "заскоками" - ползала под каждым забором, ковыряла землю и постоянно гундосила "нада яблоськи собилать". А здесь, на выселках, жила Надюха. На всю жизнь запомнилась встреча с ней, когда мне было года три или четыре. Дорога от выселок в деревню и магазин шла мимо нашего крайнего дома, и все высельчане постоянно ходили здесь с сумками и мешками. Она шла из магазина с обычной чёрной мешковатой сумкой, очень высокая, босая, с пыльными и до коричневого загорелыми ногами. Сколько ей было тогда? Лет тридцать с лишним, может, тридцать пять? Да, она была старше матери и даже старше тётки Что-то вдруг поразило меня, странно и непонятно. Я уже знал, что это - Надюха, что она чокнутая, но добрая, и бояться её не надо. На ней было неожиданно белое, синими васильками платье, на голове почти увядший венок из васильков и глаза... Пронзительно синие, просто, сине-васильковые. Запомнилась не сходящая, словно приклеенная, улыбка, во всё круглое, курносое лицо, и растрёпанные волосы цвета соломы. Она решительно подошла ко мне, молча погладила по голове, потом достала из сумки серый кулёк, вытащила карамельку, сунула мне в руку, другую карамельку, развернув, засунула себе в рот, и вдруг подпрыгнув на месте, весело рассмеялась и пустилась бежать по улице, свернув за углом нашего забора. Я зачем-то побежал за ней. Надюха шла по спелому пшеничному полю, кружась на ходу, трогала ладонями колоски и смеялась. Просто так, шла, кружилась и смеялась. Но от этого заразительного смеха почему-то стало очень жутко...

Шли годы, я, как коренной житель родной деревни, уже знал обо всех буквально всё. Я знал, что Надюха живёт вдвоём с матерью, гнутой худой бабкой, которую кличут Веруня, что Веруню все считают колдуньей, потому что колдуньей считали ещё её мать, потому и в стародавние времена вынудили уйти жить на выселки. Ещё я знал, что муж Веруни и Надюхин отец погиб на фронте, что Надюха родилась умственно отсталой, поэтому неграмотная и никогда в школе не училась. Кроме того, я узнал, что у Надюхи, оказывается, когда-то давно был ребёнок, точнее, он рождался. Бабы судачили, что "постарался" какой-то залётный механизатор, присланный в колхоз из города. Но толком никто ничего не знал. Заговорили о нём, лишь когда до деревни дошли слухи, что он в своём городе попал в аварию, разбился и остался на всю жизнь инвалидом. И что это дело Веруниных рук, точнее, её колдовтсва, потому что роды были тяжёлыми, девочка, которую успели назвать Любой, прожила всего несколько дней, а сама Надюха долго лежала потом в разных больницах, даже в психушке, вернувшись в деревню уже "совсем плохой на голову" и не способной больше рожать. С тех пора она почти перестала разговаривать, просто ходила, вечно улыбалась, гладила всех детей по головкам и раздавала всем карамельки. Продавщица специально заказывала на базе коробку самых дешёвых, у которых даже и названия не было. Так и звали их "Надюхины карамельки". Самые скупые бабы тоже частенько покупали себе к чаю "сто грамм Надюхиных"

В тринадцать лет я узнал ещё одну страшную тайну. Я узнал, что Надюха "даёт", но не всем подряд, а... только лишь пацанам. Хотя самой Надюхе было уже к сорока пяти, она клала к себе в постель любого, на вид не старше шестнадцати, но не просто так, а за деньги. За двадцать копеек... Юных страдальцев в округе, оказывается, нашлось уже немало, включая моего друга и одноклассника Сашку. Он то и поведал, что бабка Веруня лежит в доме и с постели уже не встаёт, а Надюха спит на крыльце. Можно прийти ночью, постучать, она впустит. Ей надо дать двадцать копеек, и она тут же сама вся разденется... ну а потом можно делать "это", сколько хочешь. Я в ужасе сказал, что она же - старуха, на что Сашка по-мужицки ответил, что "этот самый" ровесников не ищет и что у Надюхи всё там "о-го-го!"

Уговорившись, я, дрожа от волнения и жуткого возбуждения, шёл ночью за Сашкой, который вызвался стать моим провожатым и подождать потом у оврага. Я робко постучал холодеющими пальцами в черное стекло и, уже стуча зубами от нервного озноба, молил Бога, чтобы Надюха не услышала и не открыла. Но она услышала...

В дрожащем свете маленькой свечки я сунул ей деньги. Она покрутила возле глаз монетку, спрятала её в лежащий прямо на столе кошелёк, гордо потрясла им и, снова улыбаясь своей улыбкой, погладила меня по голове, тихо-тихо пропев: "Спасибо, миленький, дай Бог счастья, цветочек лазоревый" Неожиданные слова словно ударили под дых...

При виде настоящей голой груди, больших сосков и волосатых женских прелестей, всё естество напряглось до одури. Но запах немытого женского тела едва не вызвал тошноту. Все желания испарились, голове стало горячо, словно её засунули в духовку. Она же - старуха! Она - больная, сумасшедшая! Как они все могут с ней вот так? Надюхаа лежала прямо поверх одеяла, призывно тянула ко мне голые руки и, не переставая, улыбалась. Я смог только отрицательно покачать головой. Её, вечно улыбающиеся губы вдруг скривились, Надюха глянула на меня почти испуганно и неожиданно заплакала. Руки всё ещё призывно тянулись в мою сторону, а по круглым щекам бесконечными ручейками побежали слёзы. Я так и не понял, из-за чего она плакала. Может быть, от стыда, может от того, что я не захотел её? Может, подумала, что я теперь заберу обратно свои деньги? Кто знает? Ведь она - сумасшедшая... Стало вдруг невыносимо жалко её. Первый раз в жизни мне стало жалко женщину. По сердцу, по телу, по душе словно провели острой бритвой. Не познав близочти женского тела, я вдруг почувствовал себя не крутым деревенским пацаном, а мужчиной, у которого, кроме мужских органов, есть душа. У неё же больная старуха мать. Она не просто так, ей же очень нужны деньги!

Я шёл в ночи и плакал, просто плакал, не сдерживая себя и налетевших эмоций. Отмахнулся от скабрезно хихикающего у оврага Сашки и убежал домой. Всю ночь щемило сердце и душу. Я думал о несчастной Надюхе и жалел её. А утром уже торопился по росе снова на выселки к чёрному, покосившемуся дому, чтобы, не глядя в старое, синеглазое лицо, сунуть в удивлённые руки все восемь рублей и шестьдесят копеек собственных сбережений...

Я вернулся в родной дом в девяностые, когда рухнуло всё, когда постылая свобода и безнаказанность обесценили человеческую жизнь до нуля. Не дожив до тридцати трёх, спился и умер Сашка, кто-то уехал, кто-то просто сгинул ни за грош... В невесёлом разговоре за вечерним чаем соседка рассказала о Надюхиной судьбе. После смерти Веруни Надюха долго жила одна на крошечную пенсию по инвалидности. Потом, как в соседней деревне восстановили и открыли церковь, сразу же стала ходить туда, просто работать и прислуживать, домой возвращалась лишь ночевать. Каждое утро, чём свет, четыре километра туда, вечером - обратно.

Немолодую, шестидесятилетнюю женщину с васильково-синими глазами, нашли в своём доме, на крыльце, совершенно голой и задохнувшейся в едком дыму. Горящая свечка упала со стола на постель, начал тлеть, но, к счастью, так и не загорелся диван. На выселках уже почти никто не жил тогда, дым заметили лишь к обеду, но было слишком поздно. Надюху хоронили всем миром, рыдали все, вся деревня и вся округа, когда отпевали в церкви, закапывали рядом с матерью, поминали прямо во дворе, поскольку покосившийся и пропитанный едким дымом дом готов был рухнуть в любую минуту. Бабы поговаривали, что видели на Надюхиной шее большие синяки, будто-бы кто-то её душил. Но все промолчали. Кому нужна одинокая сумасшедшая? Крыша обвалилась на сороковой день после Надюхиной смерти. Пошёл дождь, настоящий ливень с молнией и грозой. А вечером все увидели, что от дома остались лишь покорёженные стены. Бабы крестились, вспоминая старую колдунью Веруню и обходя тсрашный дом стороной.

Идя на деревенское кладбище, я прошёл через выселки. Буйный девичий виноград похоронил под зелёными зарослями всё, жалкие остатки забора, косой электрический столб без проводов, напрочь сгнившие стены. В изумрудном ковре жутко чернели лишь квадраты бывших окон и настежь распхнутая дверь на чудом сохранившемся крыльце. Комок сдавил горло так, что стало трудно дышать...

На маленьком, ухоженном холмике с крестом и табличкой оказалось неожиданно много цветов и среди них совсем ещё свежих. Прошёл уже не один год, но её помнили. Может быть те, с кем она работала в церкви, может те, кто бегал к ней когда-то по ночам? Или тот, кто был у неё в ту последнюю ночь? Кто он был? Пьяный урод или такой же наивный пацан, каким был я почти двадцать лет назад? Я воткнул в землю свой синий букетик и поспешил уйти. Надолго, на очень много лет...

* * *

Торопливые шаги возле машины с трудом вернули в реальность. Невдалеке уже стоял серенький семейный «Логан». Довольно молодая женщина держала на руках всхлипывающую девочку лет пяти.

-- Ну, всё, дочь, хватит плакать. Не будешь больше в сарае со свечкой играть? Пойдём, познакомимся с дядей и спасибо скажем, что он всё потушил...

Девочка с волосами цвета соломы слезла с маминых рук и вдруг, улыбнувшись во всё круглое, веснушчатое лицо, протянула неожиданно побледневшему, седому дядьке маленькую, круглую конфету в пёстрой бумажке.

-- Спасибо... А меня Люба зовут.

* * *

Лето 2014 г., Н-ские Выселки