bdsmion

Сатори, благодарю.
Ваш комментарий, признаюсь, весьма ценен))

В повседневности по сути то, больше всего вдохновения. В повседневном любимом, точнее))
В мелочах - эдакие домашние "охи - вздохи")

спасибо и вам, Читатель))
ветер... знаете, ветер то.. перемен, моря и абсолютно нежной бесшабашности. и пусть этот ветер зазывает, ластится и уносит во все времена года. и абсолютно всех)

Спасибо, Fargen.
стала писать совершенно по - бабски, и на другое,* оh, Lord*, мыслительной деятельности не хватает)

"Я увидела тебя. Вернее, даже не тебя, а волну тепла и надежности, которая, отделившись от тебя, полетела ко мне. Я еще не различала твоих черт, твоих волос, твоей фигуры, я не могла бы сказать худой ты или полный, высокий или низкий, брюнет или шатен, карие у тебя глаза или голубые. Я уловила только импульс.
Ты бросил на меня тяжелый взгляд собственника, и я была счастлива, все мое существо устремилось к тебе. Ты разглядел во мне что то ценное, слишком ценное, чтобы могло достаться случайному человеку. Это сокровище по праву принадлежало тебе, и отказываться от него ты не собирался. Тепло, источаемое твоим телом, достигло моего".

Жаль, что нельзя... как с уборкой в доме, раздавая туда и сюда всяческие указы: туда, вон в те двери - это, а вот этот мусор - сейчас же нафик, повыносить; а вот тот отсек, да - да, вон там, - проветрить, в нём теперь.... музейный уголок будет; а это еще что?? - пф, фигня всякая бродит и висит - ану пшло вон! ( слепи себе сердце, слепи себе голову)...


Прячусь в него, как в... освещенный дом ночью, заходя и закрывая за собой дверь

Ох, мать твою за лапу

Нет, ну пусть кто - нибудь мне объяснит: какого чёрта было родиться на свет женщиной, с этой... этой... бабской зависимостью, покорностью, заложенной в тело, как бомба замедленного действия, с несамостоятельной этой, нуждой: перетапливать себя на влажную, податливую глину, втоптанную в поверхность земли ( снизу, всегда любила - снизу, чувствуя тяжесть твоего тела, распластанной на спине, коленях, вжатой: только так можно чувствовать себя совершенно, окончательно, сливаясь ритмом своих клеток с какой - то безумной световой пульсацией, с тобой)
Палят
Любить... кусаться, впиваться губами - пальцы, плечо; затягиваться до умопомрачения глубоким поцелуем.


Господи, только бы он счастлив был...
если я помешаю - меня забери. только бы счастлив был...

И диалоги, снами.
- А слабо мне ребя родить? Глупая ты.... глупая... я ведь тебя люблю.
Глубокий вдох.
Минута, эта минута.
- У тебя губы пахнут молоком. Вот возьму, и сделаю тебе... сыночка.
И твои мелкие неудовольствия никому нафик не нужны.
Помурчав, потянулась, выгнулась.
Все со мной носились, как с теплым тестом, выспрашивали - а какие слова ты любишь, а какие не любишь, а чего хочешь, зачем да как - а тут просто. По - мужски. Собрали и забрали.
Смеется, наклоняется, прячет улыбку, подхватывает, крепко ладонями под припухшие ягодицы, целует грудь, торчащие соски, поправляя сползший плед, и... как то... совершенно по - мамски, уютно, закутывает в него. По шею.
Чашка.
- Хватит смеяться. Не расплескай.
Конечно же. Расплескала.

Влюбилась?
Еще и как влюбилась.
Взорвалась вслепую, полетела вниз головой, звеня смехом, счастливая... нутром, катаясь на осеннем ветре.
И хотя... боль эту не прекратил, выключил красную мигающую лампочку.

ойй) спасибо всем огромное за отзывы! для меня ... очень трепетно здесь всё, очень открыто. и... то, что это понимают, видят, - бесконечно вдохновляет и радует.

"Только держит он крепче крепкого.
Руки? Нет... сердце сильное.
Для меня теперь простор будет клеткою,
Равноправие - синоним бессилия.

Для меня теперь награда - страдания.
И в крови особый ген, принадлежности.
К черту все слова, расстояния,
Это было, будет неизбежностью"


Он всегда заводил будильник немного пораньше, чтобы можно было успеть понежиться, уткнуться носом в её теплую шею, просунуть колено между нежных бедер.
Она чуть слышно выдыхает, когда его ловкая рука проскальзывает между её ног, и начинает дразняще поглаживать.
Вспоминает, как сосредоточенно он вчера вслушивался в её болтовню о кукушках, как рассеяно поглаживал её плечо.
Его губы скользят от шеи чуть ниже, пальцы крепко сжимают. Тело напрягается. Ой. Ой – ой.
Спустя час, она провожает его на работу, легко целуя в губы. Возмущается, широкая ладонь крепко прижимает затылок, пальцы поигрывают с короткими непослушными прядями.
- это так ты меня провожаешь? Хочу настоящий поцелуй…
Она смеется, и страстно целует его твердый вкусный рот.
Улыбается, поглаживает её щеку. Какой – то обескураженный.
***
Она плотнее кутается в кожаную курточку, и специально устраивает ноги на приборную панель машины.
Все еще недовольно хмурится, но уже менее грозен. Взгляд его моментально меняется, завидев её стройные ножки.
- Девочка, - с легким укором, шепчет, кладет ладонь на внутреннюю сторону бедра.
Она откидывает голову, и довольно жмурится. Его ладонь такая широкая и теплая. Его движения такие… Хозяйские, собственнические.
- а знаешь, что? – она вдруг распахивает глаза, и смотрит на мужчину.
- что? – встревоженно спрашивает он, и даже прекращает «хозяйские» ощупывания.
- я безумно тебя люблю.
Он вздыхает, он сейчас ляпнет в ответ невесть что, скрывая, как тронут. Она легонько касается пальцами его губ, чтобы заставить молчать.
- я выпорю тебя в кровь, - теплое дыхание обдает пальцы. Вздрагивает.
Её лучшее признание в любви.
- Я тебя заклеймлю. Никому и никогда.
И впереди годы, незабываемые годы, проведенные вместе. Когда они целыми днями бродят вместе: по музеям, галереям, кафе. Он делится своими знаниями, она – своими наблюдениями – показывает пальцами то на аляповатый фонтан, то на голубя, залетевшего в витрину, на смешную шляпку чинной дамочки. А еще бессонные ночи, когда они не спят до трёх, четырёх утра. Разговаривают, смеются, ласкают друг друга, рассказывают о тайнах.
- я никого и никогда не смогу любить после тебя. Не найду, что еще ему сказать. А повторяться не смогу.
- говори мне все…. Говори. Тогда я буду уверен, что не потеряю тебя.
- а ты мог бы полюбить другую?
- ты итак знаешь.
***
Он тревожился. Тревожился за неё. Ей вечно хотелось познать « весь мир».
- прямо таки весь? – за его шутливым тоном пряталось беспокойство.
- весь мир, - серьезно отвечала она.
Переставал тревожиться, только слыша её крики. Собирая слёзы. Собирая алеющие полоски по нежной коже.
Сейчас он и есть её мир.
***
Они питали друг друга, поили живительной влагой, помогали друг другу тянуться все выше и выше к небу, к солнцу.
Она страшно боялась, что надоест ему.
Несколько дней не прикасался. Не выдержала.
Дождавшись ровного сопения, пальцы потянулась вниз, туда, где царило наслаждение. Всё никак не могла поймать за хвост, извивалась и кусала губы, так что, когда… крепкая мужская рука накрыла её руку, а вторая уверенно и сладко ввела пальцы, едва не сошла с ума. Глаза распахнулись в пол лица, спина выгнулась от постели, пальчики ног судорожно сжались, и из груди вырвался хриплый животный крик. Она увидела близко, совсем близко, его довольные, смеющиеся, возбужденные глаза.
- моя непослушная девочка… - прошептал он, а в следующую секунду резко вошел, вырывая всхлипы.
Губы воспалились от желания, затылок онемел, в каждой клеточке тела точно поселился жадный птенец с разинутым клювом.
- СЕЙЧАС!
Внутри разорвался второй снаряд.
- умничка…
- мы не пара, мы сиамские близнецы…
***
Она целовала его в шею, волосы, в губы, до тех пор, пока он не смягчится и не заключит её в объятия.
Она разглядывала улочки, мяла в пальцах землю, трогала старые пыльные камни, ловила солнечных зайчиков, гладила стены, фотографировала. Они слишком много разговаривали.
- Я не могу жить без тебя. Я не могу без тебя дышать, путешествовать, учиться, смеяться.
Желать. Желание припечатывало их к кроватям и стенам домов.
***
Мысли возвращались в ней. К согнутой сонной руке, сонно прикрытым глазам. Глазам, с искорками солнца и брызгами янтаря. Слегка раздвинутым ногам. К её рту, который хочется кусать, раскроить в крике. Она была его материей, его плотью. Она обладала даром впитывать его жизнь.

Они были свободны. Бесконечно свободны.

Ваша мудрость вновь распутывает. Ставит на места)

Дело в звучании.
Не во внутреннем и внешнем, а в том, какие звуки рождаются. Какая мелодия.

Главное, чтобы скрипку не уронили.
Иначе петь она уже никогда не сможет.

Скрипачу моей души посвящается.


Этот мужчина…
Родился с дерева, которое должно было стать скрипкой.

Немого дерева.
С прекрасными глазами.
Кора застывших слов прошелестела хрипко,
И он явился… в страстной наготе открытой.
Я удивилась… он был гулкий, словно жерло… пушечное
Каждый звук в нём множился лавиной.
( еще когда был деревом,
в него вросли голоса всех великих)
И опыт льет себе, как из ведра
И дно, как шибка.
И только слышно – сколько?
Сколько!

Ведь он был создан с дерева,
Которое должно было стать скрипкой.
О, как отзывался он на каждое прикосновение…!

Вчера я встретила его в кофеенке на Липках. Он рассказал мне пару смешных шуток. Еще сказал, что он, конечно, «за», но очень некогда. Работа. И на полбокала стояла голубая слеза. И эта голубая слеза стоила полмира.
Встал. Оделся. Стряхнул мысли. И только во взгляде осталось сумасшедшее что – то…

Чудак.
Он все еще искал свою скрипку.

верно, вы имели ввиду его полное отсутствие)

Черно – белые, совсем выцветшие – до цвета сепии. Карамельно – коричневые, некоторые на тисненной, словно вафля, фотобумаге с беленькими зубчиками по краям – похоже на кружево на воротничке старой школьной формы – докодаковская суть, период, период холодной войны и отечественных фотоматериалов, как и вообще всего отечественного.
Знаешь, что я тут подумала? Женщины вообще менее всего поддаются на вихри политического климата – они натягивают капроновые чулки, а если придется – и просто дефицитные кологоты, и сосредоточенно разглаживают их на ноге, вовсе не обращая внимания на убийство Кеннеди или танки где- то там в Праге.
Зачем же я смотрю на эти снимки… так, вроде бы мне недостаточно своих собственных привидений – собственных, поблекших, всё еще по карамельному ярко – коричневых лиц, потрескавшиеся регулярной оспой того самого вафельного «растра», с которым сегодня не справиться путём ни одному фотошопу, - при компьютерном сканировании эти снимки выдыхаются, словно стихи при переводе, и на экране имеют удивительно жалкий вид – словно их только что вытащили из воды и подцепили на невидимую нить.
Так сказать… подняли со дна времени, подсознательный стереотип восприятия: где то они там под илом лет лежали, а мы их взяли да и вытащили на этот свет – осчастливили что ли?
Вот интересно… ну откуда, спросить бы, у нас это … невытравливаемое превосходство в отношении к прошлому, вот это неотвратимо – тупое, не переломишь, убеждение, якобы мы, сегодняшние, решительно и категорично мудрее всех их – тогдашних, - на том единственном основании, что нам открыто их будущее… мы знаем, как они закончат.
- о чем ты думаешь?
- не знаю… о нас.
Чем отличаются отношения от всех, хоть как бы там вольтанутых по температуре любовей и страстей: они включают в себя обязательный обмен привидениями. Твои – становятся моими. И наоборот.
О ужас, а ведь знаешь… никуда не делись из нас этот мальчик и эта девочка. Когда – то мы спали по разным городам, и не подозревая о существовании друг друга. А ужас в том, что во мне лично та девочка никуда не делась, раз я, например, всё еще так же по - идиотски способна ревновать тебя, уже в теперешнем времени, к твоей школьной «ван_лав».
У тебя никогда не было ощущения, что… не только мы смотрим на них ( эти лица на фото), - они тоже смотрят на нас. В какое то мгновение я ощущаю это так же четко и необъяснимо, как когда – то, несколько лет назад… в соборе, куда заскочила мельком вся помятая полу бессонными ночами, растрепанная не столько даже событиями, сколько - намного глубже – предчувствием первых широкомасштабных жизненных перемен, которые подступали отовсюду, оповещая: конец детства, - я была первой посетительницей, одна – одинёшенька в гулкой нашорошенной храмовой тишине, где каждый шаг разливался аж в хоры, и стоя там- на дне темно – медового сумерка, полу осознанно глядя на сплетение солнечных лучей, враз почувствовала… толчок в грудь.
С фрески на противоположной стороне прямо на меня смотрел мужчина в голубом сбористом плаще до пят, ссутуливши вместе свои сухие ладони – у меня закружилась голова, словно толкнуло изнутри пушистой лапкой, какое – то дуновение, сместилось, я подступила ближе, но он уже смотрел в другую сторону – тот самый типично украинский, хорошо прописанный, но одновременно мягкий, как в старых горах, рельеф. Только глаза – неподвижно – тёмные, набухшие всезнанием, тяжелели на нём, не вмещаясь.
Не выдержав, отвернулась первой и… замерла. Собор был живой. Он был населен людьми – везде молчали блёклые, размытые веками мужчины и женщины. Я стояла как на плацдарме в толпе. Но эта толпа не была чужой- они принимали меня, словно знали обо мне куда больше, чем я про себя знаю.
И вдруг я поняла. Эти люди жили не просто тысячу лет назад. Они жили всю эту тысячу лет – запоминая всё, что проходило рядом. Вбирали в себя… их глаза были… квинтэссенцией времени – тяжелый раствор, тесно, как спрессованные атомные ядра, сгущенные сгустки миллениума...

Тесно - терпким, порывистым движением прижимаешь меня к себе. Словно заступаешься, закрываешь - не смотри туда.

И какое - то...чудное, по- телячьи радостное удивление каждый раз, ( как со сна - протираю глаза) не верю себе - неужели ты мой, такой, каким я себе и задумывала, еще со школьной лавки? - живой, настоящий, куда более неожиданный, более богатый и интересный, чем я сама была в силах придумать - большой и умелый, а главное, ты делаешь всё с какой то... природной легкостью и простотой, безграничная пластика звереныша: нет укоренной нужды притворяться, что то изображать из себя.

Всё, что я могу, зачаровано раскрыть рот, словно ребенок на фокусника - как всё - таки хорошо, что тебя выдумала ( вылепила) - не я!...
Хорошо, что я не имею над тем, какой ты есть и каким еще можешь стать, никакого контроля - точнее, не хочу иметь.

Ты, конечно, так не думаешь. Тебе это и вовсе незнакомо, ты проще - вообще "чёрт_знает_ что" обо мне думаешь - даже страшно порою становится.

Когда я встретила тебя - едва не спросила - "ты где был?"
Словно мы росли в одной песочнице, только ты куда - то отлучился и исчез лет на 20-30.
И - "дратуйте", - вот я, вернулся.

мужчина в аудитории! успех)
благодарю, сударь) вкус - это главное

Polly, вгоняете в краску)) безумно приятно)

абсолютно согласна.
иногда ловлю себя на мысли, что пишу только ради вот этого "прекращения бури в головном стакане" и " ну - ка рассядьтесь по местам")

спасибо за Ваше время и слова)

Благодарю Вас, Сатори)

для меня очень важны... отзывы. и очень приятны.
теперь хочется писать еще)

Спасибо вам за искренность... так много того, в чем сам себе порою и не признаешься.

- моя девочка…
- ммм… ластишься? – смеюсь.
- нет, просто хочу
- хамло! - смех громче
- хамло, - соглашаешься
Ловко переворачиваешь на спину.
Удивительная способность твоих рук…заставлять моё тело отзываться, петь такими разными по высоте и цветовой насыщенности, лишь мне едва слышными музыкальными полутонами.
Слегка напоминает минимализм… но Филлипу такая палитра и во сне не виделась.
В очередной раз перехожу в другой режим – закрыв глаза, полностью сосредотачиваюсь на вспыхивающих по внутренней стороне век картинках… как на домашнем джазовом оркестре… сначала медленно, словно под водой, начинают двигаться бледные поросли вьюна – такая себе резьба – графика… вдруг… бам... на поверхность – тропически – густая, бриллиантовая зелень… она темнеет и темнеет до цвета изумруда, стягивается, твердеет до болевой точки соска, и аккурат в тот момент, когда я вот – вот вскрикну, потому что мне действительно больно – больно морально, морально до физического, давление ослабляется… переходит в нежный песочный разлив весеннего моря, и над горизонтом вспыхивает горящее яркое солнце…
От восторга смеюсь во весь голос. Вся – словно живой керамический слепок, скульптура в руках мастера, - но это только увертюра, никаких аплодисментов….
Ты шепчешь из темноты. Изнутри меня. Твои руки продолжают двигаться с немилосердной, жестокой точностью… и я начинаю умирать.
Как ты это делаешь…
Постепенно от меня остается – еще до того, как ты войдешь и полностью заполнишь меня собою – с меня уже только и остается, что насквозь прогретая ласковым светом благодарности, текучая и подвижная форма, в которую ты вкладываешься, влипаешь. Оставляешь свои следы. Живая – неживая природа, всепобеждающий огонь и твердь, ах… ты … ты… ты… Мой Безымянный ( у тебя нет имени сейчас, его нет у меня – как у всех безграничных величин) – первозданный взрыв… взрыв новорожденных планет, затмение, крик – это счастье.
Меня страх берет.
За какие заслуги, и какой еще за всё это попросят налог…
- ведь только подумай… шепчу пересохшими губами в блаженной дрожи, всё еще влипнувшая в тебя, повторяющая тебя, формы твоего тела, твоё продолжение – шепчу в еще неостывшую пряноватую шею ( тмин?), мужскую шею: миллионы людей жили… и никогда не знали, не пробовали ничего подобного…

Вы... открываетесь с новой стороны.

Это чертовски сексуально и возбуждающе!)

Спасибо большое за внимание и отзыв)

Это действительно пережито - хотя и не совсем в Тему)

Мой дорогой Самаэль, Ваши отзывы приносят мне не меньшее удовольствие) продолжайте... и, вновь благодарю)

Ненавижу это чувство беспомощности, чувство панического, запредельного страха.
Он обещал отвезти меня в горы. В Барселону, в парижские цветники, к египетским пирамидам.
Я ни капельки не любила его.
Весенний ветер налетал сильными порывами, поднимая на площади клубы пыли. Ветер пахнул сыростью — но не морской, а сыростью моего детства; в нем чувствовался аромат ладана, миндального крема и опавших листьев. На обрыве деревьев практически нет. Холм. Возвышается как пирог напрочь лишенный вкуса. А вот небо точно хрупкая скорлупка, выкрашенная голубой краской и разрисованная сложным узором из белых полос — это самолеты устроили переплетающиеся следы, похожие на мистические символы. Я знаю – оттуда на меня кто – то смотрит.
Мужчина на остановке пялился в мою сторону блёклыми жадными глазами. Пусть себе смотрит. Красота — всего лишь иллюзия, и не магия вовсе. Это наклон головы, походка, игра на кончиках пальцев, ходьба на носочках. Подвластна любой.
Холодный асфальт щекотал стопы ног, царапал босые пятки. Земля еще не прогрелась солнцем. Чулки сползли до колен, миндальный ветер хватал за подол платья. Я кружилась. Я ловила слова
Я кружилась. И вокруг кружилось воронье.
Я кружилась.
Кружилось небо. Мужчина с блёклыми глазами. Сэлигман. Женщины. Дети с велосипедами и разрушенный старый завод.
Нравится ли вам говорить с людьми?
Я люблю говорить с людьми. Шепотом, криком, прикосновением, дрожью, тишиной, дыханием.
Всхлипы фортепианно проникают в вены. Только в этом городе. Только сегодня.
В этом городе сбываются все мои сны. Даже танго на фанерных листах.
Золотистые лучи солнца щекочут клавиши, перегоняют мои пальцы…
Впереди еще много лет октября.

Сегодня за мной гналась смерть. Я в этом абсолютно уверена.
Так много дней мы провели в опьянении призрачной свободой и собственной недавно обретенной любовью, в нежности и праздности, и наши вены выступили так близко, что их стало видно под белоснежной кожей, а мы наконец-то позволили себе не вести счет времени. Пускай проходит. Нам безразлична судьба окружающих – глупых и низких, вчерашних друзей и случайных прохожих, нам безразличные наши тела – простуженные, потные, измученные голодом и неутоленными желаниями плоти. За эти дни я научилась видеть и различать свои сны повсюду. Вот они, серые безликие образы проступают из-под крыш полуразрушенных домов, летят черными птицами, горят рыжими огоньками. И я начинаю их узнавать, они здороваются со мной и зовут за собой. Всю жизнь мне снились практически одни и те же вещи – грабители в золотистых, залитых вечерних солнцем, садах, устремляющиеся к беззащитным побеленным домам на окраинах приморских городов; несостоявщиеся свадьбы – на них и так вечно пьяные гости отчаянно танцуют танго на земле, устланной листами фанеры, под которой покоится вся наша любовь, зеленые колючие сорняки и кости предков вперемешку с битым стеклом; военные на привычных мне улицах и на секретных базах, от них я убегала, в них я влюблялась. Меня повсюду окружали упавшие самолеты, кривые кирпичные времянки, бесконечные заборы и поля с вороньем, мои живые и мертвые родственники, мои бывшие и будущие возлюбленные. Я хранила их в крохотном мешочке с воспоминаниями из детства, молитвами и фантазиями. Но все эти события заставили их так внезапно выйти и показаться на свет божий, что они заполонили буквально все и, причиняя доселе мне неизвестные боль и удовольствие, разрушили прежнюю устоявшуюся будничную жизнь. Она имела расписание, делилась на минуты, часы и сутки, в ней был кров и жилье, а несовместимые вещи оставались таковыми.
Жизнь без феерии идиотизма.
Но что говорить о былом. Ему нет места в этом новом мире – на кладбище сновидений. По которому за тобой неустанно гонится смерть, для того чтобы просто поболтать о том, о сем, и выпить горячего чаю, пока сумерки не покроют дремучие зеленые леса за твоей спиной. Потом она уйдет по своим делам, к своей пастве.
Ты ей всего лишь интересен, если ты не глуп. До тех пор, пока ты еще не глуп.
Смерть радуется моим снам, этой новой моей реальности. Ведь никогда так четко не проступала возможность выбора – любить или насмехаться, работать или симулировать печеночные колики, бороться или оправдываться. И никогда я еще не была так близка к выбору неверному и безвозвратному – упасть в пропасть, в мутную, грязную, вековую воду из сомнений и жалости.
Мои сны и воспоминания начали посещать меня не так давно. В больших магазинах, когда я, надышавшись морозным сухим воздухом, так явственно ощущала запахи свежей выпечки и дешевых женских духов; на улице, минуя цветочные киоски и толпы мерзких наглых иностранцев, идя по заснеженным мокрым дорогам; в университете, когда я, прославившаяся среди подруг своим чувством времени и интуицией, так хотела забить на требования этой системы, просто уехать куда-то и сутками Ему отдаваться. Тогда мои сны были повсюду. В свете лампы захваченной областной администрации, вкусе дешевого кофе из буфета на факультете, который я ненавидела, в лицах знакомых.
Мы все годами ожидали перемен, еще с самого детства, когда тень этих немногих пройденных дорог ложилась на наши лица и не давала смотреть вперед. Ведь мы были так юны, невежественны и причудливо мудры. И знали ровным счетом все о нашем будущем – уже заранее подсмотренным в дешевых фильмах, купленным у знакомых бизнесменов, прочитанном гадалками на ярмарках в наших ладонях. Так что, когда эти долгожданные перемены настали, мне начало казаться, что я знала и об этом, хотя недавние события и последствия, которые они влекли за собой, совершенно не вписывались в Мою и Его жизнь и представлялись иллюзорными.
Мне нравилось думать, будто бы теперь все изменится, а смерть подошла ко мне так близко, что я уже чувствовала ее дыхание, ее мягкие холодные пальцы, которыми она касалась моего лица, ее губы манили и звали за собой туда, где меня ждали все мои сны и былые надежды. Там все было возможно. Так же как и в этом новом несуществующем мире перемен. Ощущение бесповоротности счастья отнимало время и силы. Я начала слишком много мечтать.
Мечты мои почему-то тоже вскоре нашли свое воплощение, отчего постепенно начинало казаться, что меня в любую минуту может переехать машина или на голову обязательно свалится кирпич, так как содержание непонятно откуда появившейся покорности и провоцирующего ее бабьего счастья в моей крови уже практически зашкаливало. Мы решили делать то, что нам хочется. И удивительно, что наши желания совпадали с текущими обстоятельствами. Мои дни складывались из нежности и детских воспоминаний, из просмотра довоенных фотографий и звездного деревенского неба, из поездов, в которых мы давились невкусным чаем и глохли от случайно подслушанных пьяных бесед, на пункт назначения которых нам было абсолютно плевать.
Мне нравилось слушать других, смеяться над их шутками и пытаться вспомнить хотя бы что-то в такой же степени инфернальное и совершенно невероятное из своего городского детства у моря….
Нам зачастую все равно, кому изливать душу…
И я любила свои сны….