bdsmion

Холмы рассыпались рассветом,
Едва он окропил траву.
Меж крон деревьев светом
Осеннюю омыл листву.

Заря уж малохольной кобылицей
Разбег взяла на придремавшие в тени
Кусты, Что б с ними слиться
Разгоревшись страстью, mon ami.

Сельнье то было в местах далёких:
Среди поросших синеглазкою степей,
На берегу опасных вод глубоких,
Где не вспорхнёт случайный воробей.

Казачьей вольною отрадой
Размашисто по воле ветер заходил.
Он парню молодому был наградой
За то, что недругов страны рубил.

Высок, плечами вышел молодой казак,
Задирист, но вкусивший рано честь.
Он вышел на сбежавший от рассвета мрак;
Люльку взял, что б на лугу присесть.

Услышал с солнцем разливавшимся тогда,
Как дева пела вдалеке,
Сочась мелодией через колос — снопа,
Бегущие словами по реке.

Он не увидел, как по локонам платок сползал,
Как губы сочно зажимала...
Но, в голосе том, сласть узнал,
Что по устам ее на слух его спадала.

В долине, замочившейся росой,
Наплакавшись за ночь по утру,
Лишь слышно было как косой
Мужик скребет как будто.

Он увидал, как дева молоко пролив,
Просыпалось, что, словно, откровенье,
Как потаённое желанье ив,
Сережками гадая на забвенье.

Она служанкою хозяйскою была
И , молоко несла для дома.
Та кожа алой посыпью всплыла -
Такой смущенной, девичьей, знакомой.

Казак, увидевши, как дева провинилась,
Всбежал на предрассветный косогор,
Заметивши, как взглядом притупленно извинилась,
Подумал: «Я высеку, ну, что за вздор!».

А, дева, будто знала — неминуем
Грозящий, предстоящий строгий приговор.
Он — наказаньем за деянье именуем.
Уже задвинут за раскаяньем затвор.

Он по крутым холмам сбежал к ней,
Выворачивая из-за пояса нагайку-плеть.
А, взглядом был — то, точно тысяча зверей,
Которые когтями и зубами изорвали сеть.

Она, к траве прижалась, спиною изогнувшись
И юбку задрала, предавшись покаянью.
На девичье смущение глядел не обернувшись.
Рука свистела бойко в наказание.

Она стонала, тело содрогалось,
Стыд и отчаяние в сознании гнездились.
И, тело удовольствию нагайкой подвергалось.
Такое, что, той робкой деве и не снилось.

Сперва сгорала, словно ягода-калина
От унижения и доли таковой.
Затем, любовь к Мучителю не мнимой
Разверзлась грешною струной.

И слезы, стыд, смущение пылали
В щеках невинной девы той.
С ударом каждым близость что познали
С горящею, не зыблимой зарёй.

Плеть алой нитью описала
Круги, что Данте рисовал.
Она такой любви ещё не знала,
Но он тем сумраком любви страдал.

И, этой кожи, вином , что облилось
От пылкости, томящегося в страсти казака,
В мечтаниях той девы ожило -
С Мучителем остаться на века.

Забыть неравенство, природою
И обществом прескверным, что смердит.
А, болью и страданиями одой
Наполнить счастье их и быт.

Кнут линчевал покровы кожи,
Летал над каплею ее слезы.
Любовь эта на вашу не похожа.
Кто цвета ее лишил бирюзы?

Казак отчаянно хлестал девичий стан,
Размахивал плетьми, что так жестоки.
Он, словно тигр, что настигнул лань
Ударами по чувствам запустил протоки.

Грудь поднималась, стон бежал сильней,
Она в припадке билась многоликом.
Как стадо не послушных лошадей,
Кричала та в агонии и в страсти дикой.

Желая, чтобы бил её кнутом,
Не останавливаясь, продолжая разрывать покров,
Чтобы с любовью, пристыдившись сладостно потом
Найти на ссадинах Его неугомонный львиный зов.

То, мать с селенья увидав,
Накинулась с оскалом озверевшим
На казака и дочь забрав
С той экзекуции и поруганья на глазах черешни.

А, дева плакала, напившись в сласти горя,
Которое в его руке казалось счастьем.
Он в след глядел на косы стоя,
На поля, забывшись ливнем и ненастьем.

Та дева в ночь уснуть не в силах
Сбежала к морю, черным образом, что растеклось.
Любовь как и желание в ту ночь о волны разносило,
О рифы, то — что не сбылось.

И, с кручи прыгнула, не посмотревши
Вниз, лишь с ним в горении одном,
Так в алых знаменьях в спине сгоревши
На волнах беспощадных и на дне на том.

Пускай, казак по новому рассвету,
Войдя на скалы сентября,
Распустит очертания по ветру,
Горели под кнутом, которые не зря.