bdsmion

Наверное, это модно – прежде всего обратиться к читателю, пообещав продолжение своего неизмеримо богатого талантливостью слога, новизной взглядов и непринужденностью юмора произведения. Я не обещаю ничего из перечисленного выше. Более того, чувствительную и ранимую публику попрошу удалиться, т.к. текст, возможно, будет содержать орфографические, синтаксические ошибки, а также нелицеприятные сцены насилия.
Зачем тогда это написано? Причина в обещании. Я обещал написать сказку. Но не обещал, что она получится волшебной и радостной. Тем не менее, надеюсь мне удастся затронуть в читающих что-то кроме желания немедленно сменить тему.
И, само собой, любые совпадения с реальными людьми и/или ситуациями просто случайны. Неслучайна только страна - Россия - данная история возможна только тут.

Немурчавая история. От гусеницы к бабочке.
Он лежал на диване и молчал, сосредоточившись на звуках в коридоре. Нет, он не закрывал глаз – он просто слушал, борясь с нарастающим зудом по краю ушной раковины, как будто каждый оброненный на этаже шорох оседал там эдакой пылью. И это не лукавство. Он легко разбирал разговоры на кухне при включенном телевизоре и двух закрытых дверях, он чувствовал, если поют в душе, он знал, когда лифт останавливался на их этаже и метко угадывал по шагам, кто идет. А то, как люди ищут ключи, стоя в полутьме коридорчика у своих квартир, и несколько минут пытаются попасть в замочную скважину под насмешливый перезвон металла, просто умиляло его. Часто казалось, что он слышит даже не звуки – зуд шороховатой (от слова шорох) пыли – словно слепец, осязая пальцами, видит.
Вадим видел Олю. Он мог бы спорить, что это она сейчас выйдет из лифта и позвонит в дверь. В нем медленно, пока еще только тлея, зарождалась ярость: как же хотелось ошибиться! Не видя еще человека знать, что она в светло-синем платье, скользком на ощупь. И тонком. И одела ради него – точнее, чуть иначе – ради одного слова, “привет” или “здравствуй” когда она войдет к нему в комнату, а после, встретившись глазами, поспешит переодеваться за дверь. Вадим зарычал, когда знание стало осознанием, а то, в свою очередь пониманием на кончиках пальцев, как будто они только что коснулись атласной ткани на животе женщины. Безусловно, он мог погладить ее по бедру или дотянуться до груди, но непременно касался бы живота. И непременно подушечками пальцев, ставя их как при фортепианном аккорде (мягко, но твердо), чтобы потом скользнуть ниже, пока не почувствуется напряженность уже предвкушающего собственные ожидания чужого тела.
В дверь позвонили, брат пошел открывать, а Вадим неловко повернулся на бок, лицом к стене. Простое и обыденное движение – а дыхание сбилось, и сердце торопится не успеть. Как это нелепо! Беспомощное существо – Человек, по образу и подобию Его – обманчивая хрупкость стеклянного сосуда, помноженная на беспомощность упавших с Небес космонавтов, в котором протекает, к примеру, термоядерный синтез. Сравнение, конечно, нелепое, но суть в контрасте аскетичных возможностей тела и заточенного в него нескромной роскошности потенциала. Потому и лежит теперь, собирая силы и решимость для нового обыденного подвига.
– Привет… – Ольга стояла у входа в комнату, за его спиной. Ее манера здороваться, оставляя в конце многоточие, сейчас раздражала Вадима. Как и вчера. И позавчера. И за два дня до того. Три точки – слишком большой простор для живого ума и неуемного воображения. Три точки – слишком откровенно, если ты и без слов чувствуешь ее невольное напряжение, легкое смущение и внутреннюю дрожь в твоем присутствии. Невольно вспоминается: “Ты сильнее – но ты связан”. Но нет, Оля дрожит не от предвкушения, не от желания ощутить в своих руках недовольную беспомощность укрощенной стихии – она видит сквозь мишуру все то, что сковано телом, и преклоняется в благоговейном трепете, признавая право сильного и соглашаясь беспрекословно повиноваться.
– Вадим? – он молчит, она делает шаг и замирает, как аист в поле, выискивающий лягушек. Все это уже, словно, было. Когда-то. Где-то. Не здесь. Он знает все, что сейчас будет до самых мелких, едва уловимых при первом просмотре, деталей, до тысячных долей секунды помнит каждый звук, запах, жест. От этого становится невероятно скучно, но вместе с тем, тесно переплетаясь, просыпается и любопытство: сможет ли она отклониться от сценария, сможет ли она разорвать обманчиво-тонкую нить в уже сплетенном узоре судеб?
Торопливый шаг девушки, в котором робость соседствует с необходимостью двигаться, а осторожность едва способна подавить напряженность волнения, а он опьянен. Полной грудью вдыхая ее эмоции, чувствует себя удавом, медленно свивающим тело в кольца. Наверное, это называется сексуальностью – наше умение обвивать кольцами хватки желаемое, не позволяя ускользнуть. А может, всего лишь частный случай закона тяготения. Все тела притягиваются друг к другу… И чем мы ближе, тем сильнее будет вселенская сила неотвратимого при-… влечения. Ведь степень близости человеков измеряется отнюдь не метрами и не часами.
С Олей Вадима сближало откровение. Записанное перед беспристрастным судьей – болью – скрепленное мужскими слезами, словно исповедь нагой души, оно было тем самым гравитационным коэффициентом в формуле Ньютона, от которого неотвратимость может стать неотвратимее, расступаясь прямыми путями, либо отвернуться, обрастая глухими окольными тропами. Да, именно так: слезы – откровение души, секс – откровение тела. Должно быть поэтому столь пронзителен секс до слез, когда вы вместе, сплетенные воедино, вот-вот готовы почувствовать и постичь Бога. Но увы, мужчины не плачут. Все виденное подобно женской наготе, когда детали размыты и смазаны, а память хранит один лишь факт: да, было. С мужскими слезами также: присутствовал, но не видел. А раз не видел, было ли, ведь каждый знает, мужчины не плачут?
И вот она настороженным аистом подходит ближе, повинуясь притяжению их близости помноженному на откровенность, а он молчит и ждет того единственного верного мига, когда медлить, не рискуя нарушить магию ситуации, уже нельзя, чтобы все собранные силы поставить на один лишь бросок. Причем вслепую, лишь доверяясь своим чувствам и интуиции. Впрочем, с женщинами почти всегда так. Вслепую. Стоит забыть о ясности, не стоит уповать на искренность: женская правда, словно откровение Бога – туманна и многогранна. И совершенно не важно, кто ты, в каких отношениях с этими земными творениями. Все будет одинаково. Как там писал Мериме, всякая женщина – зло… Да, однажды послушав Змея, они и теперь несут в себе частицу запретного плода, обреченные играть в правду даже с самими собой. А мы, мужское племя, раз за разом совершаем ошибку, пытаясь их толковать и просчитывать.
– Вадим… – ее колено опирается на диван, робко сминая самый его край, ее тело изгибается над лежащим мужчиной, словно нависающий над рекой мост, глубоко втянувший свой каменный "живот", ее ладонь ищет опоры на другом "берегу". Мягкая ткань атласного платья тоже тянется к лежащему, скрывая этим очертания женских прелестей, но взамен лукаво приглашая заглянуть в вырез декольте и узнать почти все тайны. – Вадим, ты…
Он решительно повернулся, но, бедром споткнувшись о ее бедро, так и остался неловко лежать полубоком.
– … решил все бросить? Мне уйти?
– Нет, – тихо, но твердо отрезал он, не дослушав. Глаза в глаза, ни на миг не отводя взгляда, своим бедром ощущая под Олиным платьем ткань белья, – в эту самую минуту на девушку смотрел не мужчина – живое воплощение Воли. Другой бы дрогнул, поддался искушению, опустил взгляд, жадно впитывая, как тесно роскошной упругости женской груди в черном кружеве лифа, как напряженно поджат в меру тренированный живот, выдающий каждый вдох, как чернеет там, в кажущемся далеке, прикрывшее лобок кружево. – Нет, – мягче повторил Вадим, – переодевайся, и идем заниматься.
Его пальцы намеком потянулись к вырезу платья. Простое желание: отодвинуть от себя своевольную ткань, уменьшить соблазн, скрыть то, что должно быть скрыто, чтобы потом, когда она поймет и смутится, когда поспешит закрыть эту брешь своей ладонью, отстраниться, так и не коснувшись. Простое желание, но непослушные одеревенелые пальцы цепляют скользкий ворот тонкого платья, порывисто, требовательно и дерзко, возвратным движением, привлекая Ольгу ближе. Нескромно ближе. Так что тело касается тела и не остается никаких секретов.
– Отпусти, – приказ Вадима, тихий рык, оглушительный шепот, словно это она, Ольга, держит его пальцы и соблазняя прижимается. Он отворачивается, лишь бы не видеть глубины глаз, не чувствовать рельефа губ, но это не спасает. Как же больно, не видя, видеть! Знать! Чувствовать! Досада заставляет его скривиться: досада на себя, на свое непослушное тело, на свою неловкость, на свое умение чувствовать и предсказывать. А Ольга… естественно все приняла на свой счет, невнятно выдохнула "прости" и улетела переодеваться.

В комнате полумрак. Ольга стоит у окна, искоса поглядывая на распятое тело Вадима, все еще борющееся с приступами боли. Она накатывает волнами, выкручивая, словно бумагу, мужское тело, выгибающееся в глубокий мостик, а после медленно, изможденно, опускающееся на крест. Да, крест. Нет, не фигура речи – деревянная доска в форме креста. Именно к ней эластичными бинтами примотаны руки Вадима. В сведенных судорогой пальцах – небольшие мячи. Чуть больше теннисных. Ноги закреплены в ортезах. Каково это? Те, кто месяц провел в гипсе, говорят, что больно – сухожилия и мышцы привыкают – распрямлять или сгибать потом по ощущениям сродни новому перелому, взрыву в самом суставе. Так то один сустав! А если по три на пяти пальцах, по два на руках-ногах… Огромный, непостижимый и прекрасный мир в миг сожмется до десяти огненных микровзрывов собственного тела. Взрывы – и темнота.
Что ты видишь в своей темноте?
– Ты правда хочешь знать? – выгнутое тело, широко распахнутые глаза, спокойный бесцветный голос, слишком ровный, чтобы принадлежать живущему, слезы по щекам. Такие огромные, прозрачные, оставляющие на лице узор солено-белесых разводов. Ему за них стыдно, но иначе никак. Тело плачет само, против желания человека. Она не может смотреть. Не хватает сил.
– Что? – Ольга не понимает.
– Ты правда хочешь знать, что я вижу во тьме?
– … – она кивает. Не понимает, как он мог узнать ее мысли, не допускает, что в мире все еще есть тайна, и науке известно не все. Она кивает, потому что и правда хочет, пусть откровение и пугает.
– Все и ничего. Я вижу весь мир. Прошлое и будущее. Свое и чужое. Сейчас я – бог в твоем плену.
Вадим замолкает на полуслове, его тело снова заходится в истерике, пытаясь отыскать безболезненную позу. Пальцы судорожно пытаются вытолкнуть мячи из ладоней. Ольга смотрит на часы и мягко поправляет эти жизнерадостно-яркие шарики, не давая им выпасть из мужских рук.
– Не веришь? – он начинает говорить очень тихо, но по мере того, как тело опускается на "самолет", голос крепчает и теряет цвета. – Это пока я не начал рассказывать. Ты поверишь. И, поверив, поймешь, что это правда. Но я тебе расскажу о нас. То, что ты уже знаешь и чувствуешь, но не должен знать я. Ведь ты не признавалась. Не намекала.
Он снова замолкает, но на этот раз просто лежит, всматриваясь в нее, распятый человек по образу и подобию. Пауза длится долго. Слишком долго, чтобы Оля начала нервничать. Она даже проверила у Вадима пульс, стараясь не смотреть на мужчину при этом.
– Ты приходишь ко мне ради себя, не ради денег и заработка. Потому что во мне воплотилась и твоя надежда. Наверное, поэтому ты боишься, что я сдамся. Я – символ и надежда. Не придешь – предашь меня, предашь ее. А придешь – у "надежды" будет надежда и шанс. Ты не предашь. Не сейчас и не завтра. Позже, но об этом потом. Ты видишь во мне свет, ты влюбилась в меня, и теперь, прикажи я тебе раздеться и сесть на колени у моих ног, ты выполнишь. Сгоришь со стыда, но не ослушаешься. Я стал чуть ли ни самым важным для тебя. Ты готова оставить мужа, ты готова отдаться мне… если попрошу или потребую. Ты одеваешься для меня, занимаешься любовью, думая обо мне. Ты готова сейчас произнести мне самые невероятные признания и комплименты, самые страшные клятвы.
Теперь он говорит даже при изгибающемся в дугу теле. Только частые паузы, чуть ли не после каждого слова, могут служить представлением о том, что он ощущает. Но эти паузы короче прежних, как точка в конце предложения. Бесстрастная, лишенная всяких красок речь, остекленевшие глаза, полные слез. Здесь ли он сейчас или "самолет" вознес его на недосягаемые высоты?
– Посмотри на меня… – едва слышная просьба умирающего, – посмотри на меня! – приказ восставшего из пепла Жарптица. – Почувствуй мою боль! Смотри, я сказал! Не смей прятать глаза!
Но гром так и не грянул. Снова обессиленный шепот.
– Ты – трусиха. Ты так хочешь любви и подвигов, но ты не готова.
– Что будет? – Оля бережно коснется пальцами его щеки, вытирая соленые шрамы ушедшей боли.
– Счастье. Ты будешь счастлива. Я обещаю.